Традиционно считалось, что морская и вообще водная стихия являются прерогативой исключительно мужчин. А участь женщины в лучшем случае состоит в том, чтобы ждать мужа из далекого похода на берегу. Однако исторические факты зачастую свидетельствуют об обратном. И есть немало примеров, когда женщины наравне с мужчинами участвовали в дальних морских и даже океанских экспедициях, сражались бок о бок со своими мужьями в морских боях, а иногда и были во главе морских баталий. Имена женщин находятся среди славных корсаров и знаменитых морских пиратов.

Они наравне с мужчинами покоряли просторы Мирового океана, участвовали в открытии и последующем освоении новых неизведанных земель и заокеанских территорий. Женщинам принадлежит честь исследования и приручения человеком суровой Арктики.

Мир давно изменился. И этот процесс активно продолжается сегодня. Женщины все больше и больше осваивают профессии, ранее считавшиеся исключительно мужскими. И морская стихия становится все более доступной для современных женщин. С каждым годом увеличивается число стран, где женщины служат в военно-морском флоте. И не просто служат, а даже командуют боевыми надводными кораблями и подводными лодками, управляют самолетами морской авиации. И уже совсем не редкость, когда женщины получают высокие адмиральские звания и находятся в высших звеньях структуры управления военно-морским флотом. Так что флагманы в женских юбках – это действительная реальность современной жизни.

В данной книге собран большой исторический материал, который знакомит читателей с малоизвестной и редкой информацией. С добрыми пожеланиями мы приглашаем совершить путешествие в историю морской женской доли, пройти по морской женской дороге, вспомнить, а, может быть, даже открыть для себя имена славных женщин, у которых случилась морская судьба. Надеемся, что уважаемые читатели получат при этом удовольствие и удовлетворение.

С. Н. Алфераки, 1915 г.

Дед энтомолога, Дмитрий Ильич Алфераки, из города Мистра в Пелопоннесе происходил из старинной, благородной фамилии архонтов. Он имел значительное состояние и родовой замок Пиргос. Во время морейской экспедиции графа А.Ф. Орлова-Чесменского он присоединился к русским войскам и отличился со своим собственным отрядом в 60 человек в битве при Лемносе и Митилене, причем отбил у турок 9 больших и малых знамен и взял приступом укрепленный замок Митиленского паши. За этот подвиг дед был награжден чином капитана, по приглашению князя Г. А. Потемкина-Таврического перешел в подданство России и дослужился до чина секунд-майора. В 1784 году он получил от императрицы Екатерины II значительное (около 7 тыс. десятин) населенное имение на северном берегу Азовского моря, вблизи Таганрога, названное им «Лакедемоновкой», и грамоту на потомственное дворянство.

Отец энтомолога, Николай Дмитриевич, родился в Таганроге в 1815 г., воспитывался в благородном пансионе при Московском университете, закончил курс в Харьковском университете кандидатом этико-философского факультета. Службу начал в военно-походной канцелярии Его Величества, при князе Чернышеве, а скончался в 1860 г. в Таганроге в чине действительного статского советника.

Сергей Николаевич Алфераки (S.N. Alphéraky) родился 14 апреля 1850 года в Харькове, с шести лет проживал в Таганроге, в родовых имениях: «Мне было восемь лет, когда моя бонна, — вспоминал Алфераки, — связала мне гарусный сачок для ловли бабочек. Первая пойманная мною этим сачком жертва была „многоцветница Vanessa polychloros“, что, конечно, я узнал гораздо позже. Бабочку и обстоятельства ее поимки на террасе, ведущей в сад, я помню и теперь очень отчетливо, точно это было на днях».

Большое впечатление произвело тогда на меня сообщение моего воспитателя и друга англичанина Деша, что всякая бабочка имеет свое особое название и что из бабочек можно составлять коллекции и навсегда их сохранять. Деш был натуралистом в душе, хотя главным образом интересовался содержанием в разных клетках, банках, террариях и т. д. всяких живых тварей. Добряк этот расправил мне многоцветницу и так увлек меня рассказами о разнообразии среди бабочек, что, кажется, с этого именно дня интерес к бабочкам стал интересом всей моей жизни. И действительно, ко многим вещам чувствовал я в молодости вспышки страсти: к шахматам, бильярду, музыке, гимнастике и т. д., но все это были лишь временные увлечения, тогда как страсть к зоологии и охоте слилась у меня как-то в одно целое и никогда не покидала меня во всю мою жизнь… Сколько радостей, сколько приятных волнений переживал я в эти первые годы собирания бабочек — сможет понять только тот, кто сам испытал что-либо подобное в столь юном возрасте. Однако же интерес к бабочкам не исключал во мне интереса ко всем другим животным, и мне хотелось изучать, собирать и сохранять все-все живущее, движущееся, плавающее и летающее. В первые годы коллектирования в особенности интересовали меня тарантулы (Trochosa singoriensis), которых великое изобилие было в нашем саду, да и повсюду в степи. Но коллекции подвигались у меня очень туго, и главным образом потому, что в нашей обширной по иным предметам библиотеке отдел естественно-исторический был очень слаб и руководства по собиранию и хранению зоологических объектов не было ни одного. Да и существовали разве тогда подобные руководства на русском языке?! Не было у меня также и ящиков, и подходящих булавок, и других приспособлений для правильного собирания насекомых; да и мой учитель в этом деле, Деш, не знал как и чем мне тут помочь.

После окончания школы Алфераки учился в Харьковском и Московском университетах. «Ко времени моего поступления в университет, — писал позднее Алфераки, — моя коллекция чешуекрылых значительно увеличилась, и я стал более серьезно заниматься этими насекомыми, и мой интерес к ним все больше и больше креп и возрастал. Переехав в Москву, я стал знакомиться с недостававшей у меня литературой по этому предмету и стал выписывать из-за границы много книг через известную тогда книжную торговлю Эдмунда Кунта на Кузнецком мосту. Тогда же познакомился я в Москве с известным лепидоптерологом-любителем А. П. Умовым, от которого впервые узнал о существовании в Дрездене торгового дома знаменитого лепидоптеролога Staudinger’а, ведущего торговлю исключительно бабочками. Я тотчас же взял у А. П. Умова адрес Штаудингера и в тот же день написал в Дрезден письмо и заказ на целую серию бабочек, о которых я знал только понаслышке, но в действительности никогда их не видел.

Вскоре получилась от Штаудингера посылка и любезное письмо с ответами на множество моих вопросов. Наша переписка началась на французском языке и продолжалась более тридцати лет, то есть до 1908 года, когда я был вынужден прекратить свои энтомологические занятия в силу изменившихся обстоятельств и постигшей меня тогда болезни глаз… Эта переписка с замечательным лепидоптерологом шла очень оживленно, о чем свидетельствуют сотни его писем, имеющихся у меня, да, вероятно, столько же пропавших вместе с разными моими книгами во время перевозки моей библиотеки из Таганрога в Петербург в 1887 году.» Затем Алфераки предпринял вместе с братом ознакомительную поездку по Европе. В Вене он познакомился с лепидоптерологами Йозефом Манном и Алоизом Рогенгофером: «у милого старика Манна я видел интересную коллекцию и купил у него очень большое число мелких чешуекрылых, так называемых „молей“, собранных им в последние годы его экскурсий. Среди этих „молей“ находились большие редкости, которых тогда нигде больше нельзя было достать. Конечно, я посетил Императорский зоологический музей, где познакомился с Рогенгофером, и мы вместе определили несколько бабочек, захваченных мною из моих таганрогских сборов — пишет Алфераки — Затем я съездил в Дрезден познакомиться с доктором Штаудингером и уговориться с ним относительно моих занятий у него следующей зимой.»

В ноябре 1871 года Алфераки отправился в Дрезден к Штаудингеру. Профессор выделил Алфераки комнату, где, кроме нескольких шкафов с коллекцией, находилась и энтомологическая библиотека. «Штаудингер относился ко мне очень предупредительно и любезно — вспоминал Алфераки — Ежедневно приходил справляться, не нужно ли мне чего, при чем у нас всегда завязывался разговор по разным лепидоптерологическим вопросам. Я начал изучение коллекции Штаудингера с самого начала, и могу смело сказать, — не оставлял ни одного экземпляра коллекции не осмотренным с тою тщательностью, на какую только я тогда был способен. Все замеченное заносилось мною в записную книжку, и заметки эти много мне помогли в последующей моей лепидоптерологической карьере.

Как раз во время моего пребывания в Дрездене вышел из печати знаменитый каталог бабочек палеарктической области, составленный Штаудингером и Wocke. Издание это, с 1871 по 1901 год, когда вышла третья переработка каталога, было настольным и неизбежным для всякого лепидоптеролога. Целые поколения лепидоптерологов воспитывались этим великолепно по тому времени составленным списком и прославили имена его авторов по всему свету.

Вскоре меня стало радовать, что Штаудингер начал прислушиваться к некоторым моим замечаниям, соглашаясь иногда с моим мнением. Несомненно, он заметил, что я знаю его коллекцию очень хорошо и даже настолько, что лучше его самого помню, где, что надо искать, где, что находится. К Штаудингеру часто являлись посетители — определять неизвестные или сомнительные для них экземпляры. Иногда Штаудингер поручал мне определения и по проверке соглашался, что я верно определил. Мой учитель понял, что у меня довольно верный энтомологический глаз или так называемый „нюх“ и способности к занятию, и что знания мои значительно шире, чем он предполагал.

К Штаудингеру со всех сторон стекались посылки с бабочками, точно железные опилки на огромный магнит, каким Штаудингер в действительности и был по отношению бабочек. Все это быстро расправлялось, сортировалось и быстро ставилось в шкафы дублетов, после того как все выдающееся немедленно присоединялось к основной научной коллекции, которая все росла и расширялась.

Незадолго перед тем умер известный венский лепидоптеролог Julius Lederer, и Штаудингер приобрел его коллекцию, служившую основой для трудов Ледерер’а и крайне важную по своим типам. Во время моего пребывания у Штаудингера, он только что приступал к собиранию экзотических чешуекрылых, а когда, через несколько лет, я увидел у него коллекцию экзотов, в новом помещении в Блазевитце, возле Дрездена, специально выстроенном для коллекции — Villa Sphinx — то я был поражен громадностью материала, какой мой друг и бывший учитель сумел в столь короткое время собрать!

Тогда мне, как другу, показывались и запасы дублетов, шедших в продажу, чего, конечно, никогда не делалось для посторонней публики. И то, что я увидел, превзошло все мои самые фантастические ожидания! Это было нечто невероятное, поразительное. Вещи, считавшиеся тогда еще первоклассными редкостями, имелись здесь в сотнях, в тысячах безукоризненных экземпляров ! Сколько надо было затратить труда и энергии, и иметь даже счастья, чтобы в такое непродолжительное время собрать такой подавляющий своею громадою материал! И все это было в образцовом, идеальном порядке!

Многие современные энтомологи говорят о Штаудингере пренебрежительно, не как об ученом, а как о торговце, но я с этим совершенно не согласен. Я хорошо знал Штаудингера в течение 27 лет почти беспрерывного сношения с ним и мог составить о нем более верное понятие. У Штаудингера был энтомологический взгляд поразительной верности. Память его по отношению к чешуекрылым была феноменальна. Издание 1-го каталога (1861 года) бабочек палеарктической области принесло большую пользу науке, введя хоть некоторый порядок в существовавший до тех пор в лепидоптерологии хаос. Второе издание (1871 года) в сотрудничестве с Wocke, явилось чисто откровением для всех лепидоптерологов и дало тот могучий толчок к расцвету этой науки, какой имел место до 1901 года, когда появилось, наконец, третье издание — в сотрудничестве, на этот раз, доктора Rebel’я. Много можно найти в этих каталогах ошибок, неверностей, пробелов, но все это почти незаметно в огромном море его достоинств.

Покуда был жив Штаудингер, он являлся центральным светилом в лепидоптерологии, вокруг которого, хотя, может быть, и невольно, помимо желания, кружились в виде планет почти все лепидоптерологи третьей четверти прошлого столетия. Теперь, после смерти Штаудингера, такого центра не существует, да и не скоро он опять установится.

Те, кто так пренебрежительно отзывается о Штаудингере, может быть, делают это из чувства легкой зависти, так как сознают свое бессилие достигнуть того высокого положения, на котором стоял Штаудингер в лепидоптерологическом мире в течение длинного ряда лет. Не надо забывать, что Штаудингер не ограничивался только отдельными группами чешуекрылых, как занимаются некоторые специалисты, и поэтому требовать от него специальных познаний по каждой группе — немыслимо и несправедливо. У Штаудингера я проработал до апреля 1872 года, приобрел у него много чешуекрылых для своей коллекции и получил большее знакомство с ними, чем мог бы получить в 7 или 8 лет занятий на родине.

Интересен факт, что до поездки в Дрезден я совершенно не знал о существовании в России энтомолога Н. Г. Ершова и узнал о нем от Штаудингера, давшего мне адрес Николая Григорьевича и поручение к нему. Мог ли я тогда думать, что со временем на меня падет грустная обязанность составить некролог Н. Г. Ершова! Но мало ли бывает на свете неожиданностей. Вот кстати еще одна из них.

Среди препараторов Штаудингера я познакомился с двумя молодыми людьми — Эмилем Функе и Otto Herz’ем. Вся их деятельность заключалась в расправлении бабочек. Прошел ряд лет, и я вновь встретил Герца уже в Петербурге, когда он собирался ехать коллектором в Корею, на средства, собранные несколькими петербургскими энтомологами, в числе которых находился также и я. Еще позже Герц очутился препаратором у Великого Князя Николая Михайловича и вследствие этого обстоятельства через несколько лет вместе с переходом коллекции Великого Князя в музей Академии получил должность хранителя этой коллекции со званием старшего зоолога. Я очень любил Герца; отношения наши всегда были наилучшими, но видеть человека без всякой научной подготовки, без малейшего энтомологического взгляда в должности старшего зоолога высшего научного института России — разве это не поразительная неожиданность?!

Возвращаюсь к моим занятиям у Штаудингера. Во всяком случае поездка в Дрезден решила мою научную карьеру — я навсегда остался лепидоптерологом и никогда в этом не раскаивался. Занимаясь у Штаудингера, я начинал работать в 10 часов утра и работал до часу дня. Затем я забирал нужные мне книги из его библиотеки, завтракал в своей гостинице и садился за чтение до вечера. Вечером обедал и затем в большинстве случаев отправлялся в Королевский театр, находившийся в двух шагах от гостиницы. Так проводил я в Дрездене свои дни и вечера и в апреле вернулся в Таганрог с определенным уже жизненным маршрутом. Дома я нашел письмо от Йозефа Манна из Вены, предлагавшего мне свою коллекцию пядениц по очень дешевой цене, которую я поспешил приобрести. Эта покупка сразу очень пополнила мою коллекцию, так как в ней находилось много редкостей из сборов Манна и из коллекции Ледерера, с которым Манн находился в тесной дружбе. Теперь у меня имелись все нужные аппараты для систематического собирания чешуекрылых, и я умел ими пользоваться. У Штаудингера я научился расправке бабочек, и это шло у меня вполне успешно.

Весной 1873 года я снова поехал к Штаудингеру докончить свои занятия, на что потребовалось всего три месяца. Вернувшись в Таганрог, я долго не засиделся в нем и весной 1873 года предпринял экскурсию на Северный Кавказ, где собирал чешуекрылых во всех группах минеральных вод. Со мною ездил мой препаратор П. С. Мищенко, и мы собрали очень значительное число чешуекрылых, список которых с примечаниями я опубликовал в „Трудах Русского Энтомологического Общества“, том Х. Эта была моя первая энтомологическая работа. Хотя я не сделал крупных открытий, но я был доволен своим сбором, содержавшим совсем новые для науки формы и виды бабочек».

Через три года после Вены Алфераки побывал в Париже и посетил знаменитого д-ра Boisduval’я, пользовавшегося в это время репутацией одного из первых авторитетов по бабочкам во всем мире. Как раз в это время Буадюваль продал свою коллекцию бабочек Шарлю Обертюру, в Реннах, и Алфераки застал у Буадюваля натуралиста Депюизе, упаковывающего коллекцию для пересылки Обертюру. У натуралиста Эмиля Дейроля Алфераки приобрел несколько десятков интересных бабочек, в его мастерской взял уроки таксидермии, что впоследствии очень пригодилось ученому во время путешествия по Кульджинсокму краю и Тянь-Шаню в 1879 году, а затем вернулся в Таганрог: «Теперь моя коллекция находилась в шкафах со многими выдвижными ящиками, — писал Алфераки, — и насчитывалось очень значительное количество экземпляров бабочек, доставшихся мне собственными сборами, а также покупкою и обменом. К этому времени относится моя работа «Чешуекрылые окрестностей Таганрога», которая была напечатана в Трудах Русского Энтомологического Общества, членом которого я уже состоял. Время для меня шло очень быстро. Коллектирование, изучение литературы, все разраставшаяся корреспонденция и охота заполняли все мои дни. Тогда же я написал статью о пролете дупеля в устьях Дона и напечатал ее в «Природе и Охоте» в 1878 году; статьею этой началась моя деятельность в охотничьей литературе.

В 1878 году Алфераки решил предпринять путешествие в Кульджинский край и в Тянь-Шань с целью изучения фауны и, главным образом, чешуекрылых этого малоисследованного региона. Его сопровождали друг, Евстратий Пантелеевич Скараманга, принявший на себя половину расходов по поездке и снаряжению экспедиции, и препаратор П. С. Мищенко. Алфераки попросил Николая Михайловича Пржевальского, тогда еще полковника, составить маршрут, который мог бы способствовать успеху поездки, так как Пржевальский был близко знаком с Кульджой и той частью Небесного хребта, где Алфераки собирался коллектировать, а Скараманга — охотиться.

Из Кульджи Алфераки вернулся в Таганрог 11 октября 1879 года: все привезенные коллекции оказались в совершенно сохранном, образцовом виде. «Еще и теперь, почти через 30 лет, — писал позднее ученый, — шкурки животных и птиц, рыбы и проч., не говоря уже о бабочках, сохранились превосходно, и мне часто приходилось, в последние годы, слышать от гг. хранителей музея лестные отзывы о моих сборах. С согласия моего дорогого спутника Скараманга, всю коллекцию, кроме чешуекрылых, я передал в зоологический музей Императорской Академии наук… Домой я вернулся очень истомленным, исхудалым и грустным, но совершенно здоровым. Мне было жаль, что так незаметно, так быстро промчалось счастливое время путешествия по неведомым местам, где столько приходилось испытывать сильных, неизгладимых впечатлений. Только одному натуралисту знакомо волнение при виде какого-либо нового, совершенно незнакомого, драгоценного насекомого, когда он сразу поймет, что это — новинка для науки и новинка притом огромного интереса!.. Раз я увидел чудный экземпляр новой бабочки, сидевшей на цветке в нескольких шагах от меня. Я был так взволнован, что у меня отнялась способность двигаться! Я не мог найти в себе сил замахнуться на эту бабочку сачком и не знаю, что произошло бы, если бы поблизости не было Мищенки. Я подозвал его, указал на бабочку и попросил поймать ее, что Мищенко и исполнил, будто это было самое обыкновенное насекомое. Тут же я назвал эту бабочку, в честь своего друга Штаудингера — Colias Staudingeri. И так почти каждый день приходилось мне радостно волноваться при виде то совершенно новой бабочки, то редкого экземпляра из описанных кем-нибудь раньше… Поездка в Кульджу и Тянь-Шань была важным для меня событием. Ею закончилась моя молодость, вернее, лучшая счастливая, беззаботная пора моей жизни!»

Первая часть труда Алфераки о бабочках Кульджинского края появилась в 1881 году, но автор остался ею недоволен. В некоторых отдельных случаях ему повредило недоверие к своим познаниям: так как Н. Г. Ершов обработал раньше бабочек, собранных экспедицией А. П. Федченки в Туркестанском крае, и описал немало таких видов, которых Алфераки тоже встретил в Кульдже и ее окрестностях, то Алфераки вошел в заблуждение, переоценив научную компетенцию Ершова, вполне на нее полагаясь и слишком доверяясь определениям тех экзепляров, которые послал ему для проверки. Серьезных ошибок, собственно, оказалось две, и обеих можно было бы избежать, следуя своему убеждению. В первом случае, Н. Г. Ершов принял один новый вид, привезенный экспедицией Федченки, за мифический, никому не известный и неверно описанный камчатский вид. «Это я говорю, — пишет Алфераки, — о Parnassius discobolus и Parnassius corybas F. v. W., каким последним признал Ершов совершенно отличающийся, неописанный вид, названный уже впоследствии Штаудингером под первым из приведенных здесь названий. Другой случай для меня еще обиднее. Я открыл великолепный новый вид Colias и назвал его Colias Erschoffi, но, благодаря уверению Ершова, я описал двух самцов различной величины и окраски, как самца и самку одного вида; настоящую самку этого вида, правда, очень отличающуюся по окраске, счел за самку совсем другого вида, с которым она действительно и имеет сходство. Но я чувствовал, почти был уверен, что мнимая самка была в сущности самцом, но побоялся тогда пойти против мнения Ершова, и ошибка совершилась, и я до сих пор не могу примириться с мыслью, что так глупо впал в нее… В Таганроге, одновременно с обработкой бабочек, я был сильно занят расправкою огромного своего сбора. Я вел это дело быстро и хорошо, но оно отнимало у меня чрезвычайно много времени, так как работа эта требует большой тщательности и внимания.

Вскоре появились в печати одна за другой две остальные части моей работы, и я ими ограничился, не желая обработать так называемых microlepidoptera, т. е. что в общежитии зовется «молями». Я чувствовал себя еще недостаточно сведущим в них и думал заняться ими позже, расширив свои познания.»

Важнейшим этапом в научной карьере Сергея Николаевича Алфераки становится 1883 год, когда он получил письмо от Великого князя Николая Михайловича с очень лестными отзывами о его научных работах и с пожеланием вступить с ним в обмен бабочками. Затем Алфераки получил и первый том издания Великого князя: «Mémoires sur les Lépidoptères» rédigés par N.M. Romanoff, с дарственной надписью. Алфераки вместе с ответом послал Великому Князю все дублеты из Кульджинского края, какие у него еще имелись. Около этого же времени ученый получил сбор чешуекрылых Николая Михайловича Пржевальского, сделанный во время его странствования по провинции Амдо, в котором, между прочим, находилось три экземпляра совершенно нового вида аполлона, названного Алфераки Parnassius przewalskyi — находка эта была произведена в горах Бурхан-Будда. Алфераки написал об этом открытии Великому князю с пожеланием поместить описание бабочки в «Mémoires». Николай Михайлович изъявил на это согласие, но с тем условием, что описание появится в третьем томе «Mémoires», так как второй том находится уже в печати; тем же письмом Великий Князь приглашал Алфераки приехать в Петербург на совещание по поводу дальнейшей программы своего роскошного издания.

Заседание проходило в апартаментах Его Высочества, во дворце Великого князя Михаила Николаевича на Дворцовой набережной. В заседании участвовали: Н. Г. Ершов, Н. Н. Кавригин, д-р К. А. Фиксен, д-р Г. И. Сиверс, Г. Е. Грум-Гржимайло и Г. Ф. Христоф. Во время пребывания в столице Алфераки имел возможность просмотреть большую часть богатейшей Великокняжеской коллекции, с ее огромным великолепным материалом и с некоторыми, на взгляд Алфераки, недостатками в установке: коллекция разделялась на три отдельные части: кавказскую, общепалеарктическую и экзотическую. Кроме того, имелся громадный запас так называемых дублетов. Если возможно и даже практично держать отдельно палеарктическую коллекцию от экзотической для удобства во время научных занятий, считал Алфераки, то отделять от палеарктической коллекции специально кавказскую — крайне для научной работы затруднительно, но еще более важным недостатком являлась принятая система помещать как в кавказскую, так и в палеарктическую коллекции лишь по две пары каждого вида, т. е. по 4 экземпляра, тогда как все остальные экземпляры стояли в шкафах с дублетами для обмена. Длинные серии многих редких видов бывают крайне важны в научном отношении, поэтому, в данном случае, шкафы с дублетами представляли иногда больший интерес, чем сама основная коллекция.

В 1887 году Алфераки был вновь вызван в Петербург, и Великий князь предложил ему поступить на службу в качестве постоянного сотрудника «Mémoires», а также — хранителя коллекции, наравне с Г. Ф. Христофом. Кроме того, Великий князь пожелал приобрести и его коллекцию бабочек. Проработав зиму 1887−88 гг. во Дворце, Алфераки получил приглашение от отца Великого князя Николая Михайловича — Михаила Николаевича (сына императора Николая I, члена Государственного Совета, наместника Кавказа, фельдцейхмейстера России) приглашение погостить летом в наместнической резиденции в Боржоме, где и провел июнь-август. Здесь вместе с семейством Михайловичей Алфераки участвовал в роскошных охотах и коллектировал новых для себя закавказских бабочек. Здесь же он познакомился с замечательным энтомологом, еще одним сотрудников Великого Князя Николая Михайловича Густавом Ивановичем Радде — основателем и директором Кавказского музея в Тифлисе.

Зиму 1888−89 гг. Алфераки работал над коллекциями, поступившими к Николаю Михайловичу. Это были сборы Пржевальского, Грум-Гржимайло, Потанина и других. Вместе с Алфераки трудились Герц и Христоф, а секретарь Великого князя — Г. И. Сиверс контролировал издание очередных томов, составление таблиц, вел переговоры с рисовальщиками, литографами и директорами типографий.

Христофа Алфераки знал еще до приезда в Петербург: «Он посетил меня, — пишет Алфераки, — в Таганроге в начале 80-х годов проездом на энтомологическую экскурсию на Кавказ. Остановился он в гостинице и явился ко мне с визитом в 6 часов утра! Конечно, он застал меня спящим, так как я ложился всегда поздно и вставал не раньше 8 часов. Когда мне позже передали карточку Христофа, я отправился искать его по гостиницам, нашел и перевез к себе. Он прогостил у меня два дня, и за это время я узнал его насквозь, точно знал двадцать лет, настолько он был прост, прямодушен и наивен… Как обидно, что в последствии коллекция Христофа, после его кончины в 1894 году, ушла в Англию и не попала в зоологический музей нашей Академии наук!».

В октябре 1889 года вместе с Великим князем Николаем Михайловичем и Густавом Ивановичем Сиверсом Алфераки посетил Всемирную выставку в Париже. Здесь был решен очень важный вопрос. Известный парижский лепидоптеролог Emil Ragenot в это время заканчивал свой гигантский труд о фицидеях всего света. Алфераки рекомендовал Николаю Михайловичу предложить французскому ученому опубликовать его в «Мемориях»: в итоге первая часть монографии «Monographie des Phycitinae et des Galleriinae par E. Ragenot» заняла весь VII том, а вторая — VIII.

В 1892 году Алфераки, наконец, получил согласие Николая Михайловича на коренные реформы в его коллекции. В виде эксперимента он слил кавказскую коллекцию с основной палеарктической и поместил в нее некоторые дубликаты. Попутно с перестановками он исправил ряд ошибок в определении бабочек, изучил систематику ночниц и пришел к выводу о необходимости ее пересмотра, однако, к сожалению, не успел сделать каталог этого огромного собрания. Летом 1892 года вместе с Великим князем, Сиверсом, Радде и д-ром Фиксеном коллектировал в Боржоме, затем в октябре — в окрестностях Баку, в 1894 году — в Ленкорани.

По смерти Христофа и Фриксена Алфераки сделался фактически главным хранителем и обработчиком коллекций Николай Михайловича. Под его руководством расправлением и разбором бабочек занимался О. Ф. Герц. Этот сотрудник князя каждое лето уезжал в разные части Азии и Сибири на коллектирование; самые интересные результаты дали его экскурсы по Северной Персии, Фергане, на Вилюй и Камчатку. До этого он собрал для коллекции Николая Михайловича значительное число видов в Корее. О своей работе в этот период Алфераки пишет: «Я должен был спешить с описанием новых видов и рас бабочек, так как, получив богатство Средней Азии в лепидоптерологическом отношении, ее стали в большом числе посещать немецкие коллекторы, собиравшие бабочек для разных торговых фирм. Благодаря этому в Германии стали получаться из отдаленнейших и трудно достижимых пунктов центральной Азии те же виды, которые получали и мы, и если бы мы не действовали с описанием так стремительно, как немцы, они отняли бы у нас массу новинок».

В 1895 году Алфераки последний раз побывал в Закавказье, у своих августейших покровителей. В следующем году он практически в одиночку создал последний IX том роскошного издания Великого Князя Николая Михайловича. У него стало резко ухудшаться зрение, так что он постепенно сокращал свои занятия энтомологией и переключился на орнитологию, которой всегда интересовался как завзятый охотник, на монографии «Утки России» и «Гуси России», множество очерков и заметок в охотничьи журналы. С июня 1896 года он стал охотиться на перелетную дичь в Финляндии.

Завершая свою автобиографию, Сергей Николаевич Алфераки написал в сентябре 1908 года: «Я сделал все от меня зависящее, чтобы поддержать мысль Великого Князя Николая Михайловича пожертвовать свою чудную, богатейшую коллекцию Зоологическому музею Императорской Академии наук. Его Императорское Высочество так и поступил, с условием, что Отто Герц будет при музее пожизненным хранителем… Подобно тому, как поездкой в Кульджу завершилась первая часть моей жизни — от рождения до зрелости, так передачею Великим князем коллекции Академии завершился второй ее период, доведший меня до начала старости. На этом моменте я считаю для себя удобным опустить занавес на свою частную жизнь».

Автор: Н. Г. Павлов, e-mail: tomares@peterlink.ru

Библиография С. Н. Алфераки

• Алфераки, С. Н.: 1876a, Чешуекрылые Cевернoго Кавказа. [Die Lepidopteren des nördlichen Kaukasus = Lepidoptera Caucasi septentrionalis = Motýle severného Kaukazu.], Труды Русского энтомол.общества, [Trudy Russ. ent. Obšč.], 10, p. 3 – 34, [russian].
• Алфераки, С. Н.: 1876b, Чешуекрылые (Lepidoptera) oкрестностей Таганрога. [Die Schmetterlinge (Lepidoptera) der Umgegend von Taganrog = Motýle okolia Taganrogu.], Труды Русского энтомол. Общества, [Trudy Russ. ent. Obšč.], 8, p. 150 – 226, [russian]. Pokračovanie I.: 10, p. 35 – 53, 1876 – 1877.Pokračovanie II.: 11, p. 45 – 50, 1880.
• Alphéraky, S. N.: 1879, Hypenodes Balneorum, nov. sp., Horae Soc. ent. Ross., 15(1879): p. 137 – 138, (1880).
• Alphéraky, S. N.: 1881 – 1883, Lépidoptères du district de Kouldja et des montagnes environnantes. Partie 1. Rhopalocères. Horae Soc. ent. ross. 16(3 – 4): p. 334 – 435, Farbtaf. XIV. – XV. (1881); Horae Soc. ent. Ross., 17, p. 15 – 103, Far. tab. I. – III., (1882 – 1883), 1882; p. 156 – 227, Tab. VIII. – IX. (1882 – 83), 1883.
• Alphéraky, S. N.: 1883a, Notes lépidoptèrologiques. Rev. mens. Ent., 1, p. 16 – 20.
• Alphéraky, S. N.: 1883b, Ueber die Gattung Colias F. Entgegnung auf den vom Herrn Gerichtsrath A. Keferstein in den Verhandlungen der K. K. zoolog. botan. Gesellschaft Band XXXII pag. 449 publicirten Aufsatz. Stettin. ent. Ztg. 44, p. 488 – 495.
• Alphéraky, S. N.: 1885, In Landsdell, Henri [Herausgeber].
• Alphéraky, S. N.: 1887a, Diagnoses de quelques lépidoptères inédits du Thibet. In: Romanoff, N. M. (Réd.). Mémoires sur les Lépidoptères, St. – Petersbourg, 3, p. 403 – 406.
• Alphéraky, S. N.: 1887b, Diagnosen einiger neuer centralasiatischer Lepidopteren. Stettin. ent. Ztg., 48: p. 167 – 171.
• Alphéraky, S. N.: 1888, Neue Lepidopteren. Stettin. ent. Ztg., 49: p. 66 – 69.
• Alphéraky, S. N.: 1889a, Lépidoptères rapportés du Tibet par le Général N.M.PRZEWALSKY de son voyage de 1884 – 1885. In: Romanoff, N. M. (Réd.). Mémoires sur les Lépidoptéres, St.– Petersbourg, 5: p. 59 – 89, Farbtaf. IV.
• Alphéraky, S. N.: 1889b, Zur Lepidopteren – Fauna von Teneriffe. (s úvodom od Dr. G. Sieversa), In: Romanoff, N. M. (Réd.). Mémoires sur les Lépidoptéres, St.– Petersbourg, 5, p. 203 – 233, Farbtaf. XI.
• Alphéraky, S. N.: 1889 c – 1892, Lépidoptères rapportéd de la Chine et de la Mongolie par G.H.POTANINE. In: Romanoff, N. M. (Réd.). Mémoires sur les Lépidoptéres, St.– Petersbourg, 5: p. 90 – 123, Farbtaf V.; 6: p. 1 – 81, Farbtaf. I – III.
• Alphéraky, S. N.: 1889d, Sur quelques Lépidoptères de la Russie méridionale. In: Romanoff, N. M. (Réd.). Mémoires sur les Lépidoptéres, St.– Petersbourg, 5: p. 233 – 240, Farbtaf. XII.
• Alphéraky, S. N.: 1889e, Diagnosen einiger nicht veröffentlichen Lepidopteren von Tibet. Stett. ent. Ztg. 50(1 – 3): p. 278.
• Alphéraky, S. N.: 1890, Le Pamir et sa faune lépidoptèrologique. Seconde Partie (Spéciale). IV. Noctuélites. In: Romanoff, N. M. (Réd.) Mémoires sur les Lépidoptéres, St.– Petersbourg, 5: p. 124 – 191, Farbtaf. VI. – VIII., 1889 (spoločne s G. E. Grum – Grzhimailom).
• Alphéraky, S. N.: 1891, On some cases of Dimorphism and Polymorphism among Palaearctic Lepidoptera. Trans. ent. Soc. London, 1891, p. 497 – 502.
• [Алфераки, С. Н.]: 1891, Кульджа и Тянь – Шань. [Kouldjá and Tian – Chian = Kulja and Tian – Shan.], Зап. Русск. Геогр. Общ., [Fields notes. – Zap. russ. geogr. Obstsh.], 23(2): p. 2 – 193, [russian].
• Alphéraky, S. N.: 1892, Lepidoptera nova et Grum – Grshimailo in Asia centrali novissime lecta. Труды Русского энтомол. Общества, [Horae Soc. ent. Ross.], 26(3 – 4): p. 444 – 459.
• Alphéraky, S. N.: 1893, Lepidoptera nova Asiae centralis. Dtsch. ent. Ztschr. Iris, 6: p. 346 – 347.
• Alphéraky, S. N.: 1895, Notes lépidoptérologiques. Dtsch. ent. Ztschr. Iris 7(1894) (2): p. 303 – 313, 1895, (5.1.1895).Alphéraky, S. N.: 1895, Notes lépidoptérologiques. Dtsch. ent. Ztschr. Iris, 8(1895): p. 171 – 180, 3 tab., 1895, (5.1.1895).
• Alphéraky, S. N.: 1895, Lépidoptères nouveaux“ (Mongolei). Dtsch. ent. Ztschr. Iris, 8: p. 180 – 202.
• Alphéraky, S. N.: 1896, Íикопай Григорьевич Eршов [Nikolai Grigorievich Ershoff]. Труды Русского энтомол. Общества, [Horae Soc. ent. Ross.], 31(1): X. – XIX. [russian].
• Alphéraky, S. N.: 1897a, Lépidoptères rapportés par M-r. Gr. Groum – Grshimailo de l´Asie Centrale en 1889 – 1890., In: Romanoff, N. M. (Réd.) Mémoires sur les Lépidoptéres, St.– Petersbourg 9: p. 1 – 81, Farbtaf. I. – IV.
• Alphéraky, S. N.: 1897b, Lépidoptères des provinces chinoises Sé – Tchouen et Kham recueillis, en 1893, par Mr. G.H. POTANINE“, In: Romanoff, N. M. (Réd.) Mémoires sur les Lépidoptéres, St.– Petersbourg , 9: p. 83 – 149, 5 Farbtaf.
• Alphéraky, S. N.: 1897c, Lépidoptères de l´Amour et de la Corée. In: Romanoff, M. M. (Réd.) Mémoires sur les Lépidoptéres, St.– Petersbourg, 9: p. 151 – 184, Farbtaf. X. – XIII.
• Alphéraky, S. N.: 1897d, Mémoire sur différents Lépidoptères, tant nouveaux que peu connus, de la faune paléarctique. In: Romanoff, N. M. (Hrsg.), Mémoires sur les Lépidoptères. St. Pétersbourg, Soikine, Band 9: p. 185 – 227, Taf. 5, fig. 8: (2, 5 – 8, 10, 13, 14).
• Alphéraky, S. N.: 1897e, Sur quelques lépidoptères rapportés de l´Asie, en 1893 – 1895, par l´expédition de M-rs. Roborowsky et Kozlov. In: Romanoff, N. M. (Réd.) Mémoires sur les Lépidoptéres, St.– Petersbourg 9: s. 229 – 237, Farbtaf. XII.
• Alphéraky, S. N.: 1897f, Lepidopteren aus Kamtschatka, gesammelt von O.Herz. In: Romanoff, N. M. (Réd.) Mémoires sur les Lépidoptéres, St.– Petersbourg, 9: p. 301 – 347.
• [Алфераки, С. Н.]: 1902, Заметка o Pieris manni Mayer (Lepidoptera, Pieridae). Рус. энтомол. обозрение, 2, p. 33 – 34, [russian].
• Alphéraky, S. N.: 1907 – 1908, ×ешуекрылые oкрестностей Таганрога. [Šešuekrilii okrestnosti Taganroga = Lep. of vicinity of Taganrog = Lépidoptères des environs de Taganrog], Труды Русского энтомол. Общества, Hor. Soc. ent. ross., 38, p. 558 – 618, (1907 – 08), [russian].
• [Алфераки, С. Н.]: 1908, Автобиография натуралиста – охотника [Autobiography of a naturalist hunter]. Природа и охота [Nature and hunting], p. 1 – 142, [russian].
• Alphéraky, S. N.: 1908, Contributions á la faune des Lépidoptères du Caucase septentrional (Supplements et corrections)“, Russk. ent. Obozr. 7(1907) (4): p. 203 – 305, (máj 1908), [russian].
• [Алфераки, С. Н.]: 1910, Лепидоптерологические размышления. [Lepidopterologitscheskije rasmyschlenija], Рус. энтомол. обозрение, [Rev. ent. USSR], 9(4): p. 347 – 375, 1910 (1909), [russian].
• Alphéraky, S. N.: 1913, Quelches données sur les races de la Zegris eupheme, Esper. Études Lepidopt. comp. (Ed. Ch. Oberthür – Rennes), 7: p. 221 – 234, 675.
• Alphéraky, S. N.: 1891, (L´Olfaction chez lés Lépidoptères.), Ann. Soc. ent. France, (6)10, Bull. XCVII – C, CXX – CXXI, 1890; CXXXII – CXXXIII, CLIII – CLIV, CLIV – CLV, (1890) 1891: (spoločne s Charlesom Brongniartom).

Прислал Карол Криж (Словакия), e-mail: karolkriz@stonline.sk

Содержание:

1. Из Греции в Россию
2. Образование
3. Дружба с известными личностями
4. Деятельность Бенардаки
5. Благотворительность
6. Связь Бенардаки с родом Алфераки.

Введение

Занимаясь поиском меценатов девятнадцатого века, я натолкнулась на Дмитрия Георгиевича Бенардаки и очень заинтересовалась его жизнью и биографией. В одном из источников вскользь упоминалось о его связи с родом Алфераки и я решила проверить эту информацию.

1. Из Греции в Россию

Говоря о Дмитрии Георгиевиче Бенардаки, как не сказать о его родителях? Таким образом я столкнулась с вопросом: «каким образом попал в Россию отец Дмитрия Бенардаки — «Георгий Никифорович сын Бенардаки, купец, венецианский подданный греческой нации»?». Как оказалось, причиной «смены места дислокации» стали русско-турецкие войны XVIII — XIX веков и национально-освободительная борьба греков против турецкого владычества.
Хотелось бы напомнить, что Россия приняла православие от Византии и на протяжении всех последующих веков греки и русские были объединены единой верой.
Византия пала в 1453 году после взятия турками её столицы — Константинополя. Русские цари со времён Ивана III не оставляли мечту восстановить Византийскую империю. Екатерина II разработала грандиозный план создания независимого государства — «Греческой империи». Она мечтала посадить на константинопольский престол своего внука Константина Павловича. Всё это породило взрыв энтузиазма у греков. С новой силой вспыхнула надежда освободиться от ненавистного турецкого ига при помощи русского вторжения. Екатерина II привлекала на службу молодых юношей-греков, обучала их в гимназиях для иноземцев, готовила как будущих министров и государственных деятелей возрождённой Византии.
Греческий дворянин «из вольноопределяющихся венецианских купцов», капитан парусного судна «Феникс». Георгий Бенардаки принимал активное участие в кампании 1787−1791 годов на стороне русского флота. Ещё в 1784 году он «принёс присягу на всегдашнее подданство Российской империи». Вступив на российскую службу, он «прошёл чинами» от прапорщика до лейтенанта. В 1796 году капитан-лейтенант Г. Н. Бенардаки был внесён в родословную дворянскую книгу.
Он и стал одним из греческих переселенцев, которые осели в Приазовье. В 1811—1813 годах Бенардаки были пожалованы земли, в том числе под имение на берегу Азовского моря. Имение получило название Бенардакино. Умер Георгий Никифорович в 1823 году, не дожив 7 лет до того светлого момента, когда его родина Греция получила свободу и независимость.

2. Образование

В книге «История моего знакомства с Гоголем», написанной в 1854 году, С. Т. Аксаков сообщает: «…грек Бенардаки, известный богач, очень замечательный по своему уму и душевным качествам, но без всякого образования был единственным человеком в Петербурге, который называл Гоголя гениальным писателем и знакомство с ним ставил себе за большую честь». Всё здесь верно, кроме слов об образовании.
В 1806 году в Таганроге на пожертвования богатых горожан, в том числе Г. Н. Бенардаки, открывается мужская коммерческая гимназия. Бенардаки-отец также передал гимназии собранную им библиотеку. Его старший сын Димитрий был одним из первых учеников и выпускников гимназии (1807−1812). Причем, учился он, как говорится, по специальности, — гимназия была коммерческой. Позднее учебное заведение получило название классической мужской гимназии, её выпускником был А. П. Чехов.
Сегодня она по праву считается старейшим учебным заведением на юге России.
Остается добавить, что «человек без всякого образования» свободно говорил на пяти языках.

3. Дружба с известными личностями

Летом 1839 г. в Мариенбаде Бенардаки впервые познакомился с Н. В. Гоголем. Историк М. Погодин так писал о своем совместном с Гоголем и Бенардаки пребывании в Мариенбаде: «Всякий день после ванны ходили мы втроем — я, он (Бенардаки) и Гоголь по горам и долам и рассуждали о любезном отечестве. Где он не был, чего не знает, с кем не был он в сношении! Сибирь, Оренбург, Поволжье, Кавказ, Крым, Петербург — у него все как на ладони… Бенардаки, знающий Россию самым лучшим образом, рассказывал нам множество разных вещей, которые и поступили в материалы гоголевских «Мертвых душ», а характер Костанжогло во II части писан в некоторых частях прямо с него».
А однажды поэт Василий Жуковский, у которого в Эрмитаже в то время жил Гоголь, пригласил Бенардаки к себе, чтобы «прибегнуть к помощи самого дельного человека России» (цитируется по очерку А. Корина). Нагрузив предпринимателя своими проблемами, Василий Андреевич захотел напоследок подарить ему зрелище — картину под названием «Николай Васильевич Гоголь работает над своими бессмертными рукописями».
Он провел Бенардаки через внутренние комнаты к кабинету Гоголя, тихо отпер и отворил дверь. Зрелище действительно было на любителя: «…передо мной стоял Гоголь в следующем фантастическом костюме: вместо сапог длинные шерстяные русские чулки выше колен, шея обмотана большим разноцветным шарфом, а на голове — бархатный малиновый, шитый золотом кокошник, весьма похожий на головной убор мордовок. Гоголь писал и был углублен в свое дело, и мы, очевидно, помешали ему, он долго, не зря, смотрел на нас, но костюмом своим нисколько не стеснялся». «И правильно сделал, — заметил Бенардаки, — ежели, к примеру, эта амуниция способствует успеху дела, почему нет? Конечно, если бы я, к примеру, в таком виде отправился к министру финансов на предмет получения концессии на золотые прииски, — объяснил Дмитрий Егорович, — возможно, у меня и у министра возникли бы некоторые проблемы, разрешаемые только с помощью врачей. Но художники — дело другое. Что если без этого бархатного кокошника «Мертвые души» не получаются такими волшебно живыми? Стало быть, надо считать сей бархатный убор прекрасной инвестицией в этот изумительный по своей рентабельности проект».
Как я узнала позже, Дмитрий Георгиевич был дружен не только с Гоголем — Бенардаки был близко знаком с Лермонтовым, активно помогал другу Пушкина П. В. Нащокину, а ссыльного анархиста М. Бакунина взял к себе на службу в Амурскую компанию. В одной из золотопромышленных компаний Бенардаки управляющим и компаньоном был декабрист А. В. Поджио. Еще один декабрист, В. Ф. Раевский, служил у Бенардаки доверенным по винным откупам.

4. Деятельность Бенардаки

В 1823 г. Дмитрий Георгиевич по семейным обстоятельствам вышел в отставку в чине поручика и начал свой бизнес.
В это время в Петербурге шли торги по винным откупам. Тогдашние правила ведения бизнеса были таковы, что в торгах мог принять участие кто угодно, а выиграть их мог и отставной гусарский поручик. Что и произошло. А через шесть лет Д. Бенардаки был уже владельцем всего винодельческого промысла в столице с магазинами и складами.
Заработанные деньги он вкладывает в промышленность и сельское хозяйство. И уже к 40−50-м гг. становится одним из первых миллионеров России и одновременно благотворителем и меценатом.
В марте 1849 г. в Петербурге возникла «Компания Нижегородской машинной фабрики Волжского буксирного и завозного пароходства». Ее учредителями были кн. Л. В. Кочубей, кн. В. А. Меньшиков и Д. Е. Бенардаки. Компаньоны решили построить в окрестностях Нижнего Новгорода судостроительное предприятие. Но когда Дмитрий Егорович предложил вложить деньги в строительство металлургического завода в Сормове, партнеры по-тихому ушли со своими капиталами от рискованного проекта.
Бенардаки остался единоличным хозяином. На свой страх и риск он основал ставший впоследствии легендой русской промышленности Сормовский завод. И оказался прекрасным топ-менеджером. По воспоминаниям очевидцев, он был везде и всюду. Его видели и в цехах, и на территории завода, и в затоне, и в конторе управляющего. При Бенардаки на заводе — впервые в нашей стране — появились паровые машины, токарные станки, подъемный кран. Это Дмитрий Егорович разглядел и поверил в гениального русского молодого инженера Износкова, и тот соорудил для завода первую в России мартеновскую печь. Уже в 1850 г. на Сормовском заводе был построен небольшой колёсный пароход «Ласточка», а вслед за ним — двухтрубный кабестан «Астрахань».
А еще Дмитрий Егорович владел шестнадцатью заводами в шести губерниях России, золотыми приисками в Восточной Сибири, речным пароходством на Волге. Ко времени начала реформы его состояние оценивалось в 20 млн руб. М. Погодин говорит о нем: «Вот что значит смелость, деятельность и честность, вот что значит соединить свою пользу с общею».

5. Благотворительность

Благотворительность, как отмечает А. Корин, была «одной из основных забот вечно занятого Бенардаки». За благотворительность Император Александр II пожаловал Дмитрию Егоровичу звание потомственного дворянина. В чем же проявлялась эта благотворительность?
Из воспоминаний К. А. Скальского (1906): «Из славившихся тогда откупщиков первым по богатству считался Бенардаки из таганрогских греков. Он нажил огромное состояние своим умом и ловкостью. Человек он был необыкновенной доброты, готовый услужить и весьма серьезно всем и каждому. Многие наживали благодаря ему целые состояния. Он был не только откупщиком, но и крупным помещиком, овцеводом, горным заводчиком и золотопромышленником».
В Афинах на деньги российского предпринимателя были построены Национальный музей, Национальная библиотека, православная церковь при русской дипломатической миссии. Бенардаки щедро поддерживал единственный на Афоне русский Свято-Пантелеимонов монастырь. За эти заслуги греческое правительство удостоило своего великого российского земляка звания почетного гражданина Греции.
Дмитрий Бенардаки также не забывал свой город и своего брата, часто наведывался сюда, встречался с друзьями, фотографировался у местного фотографа. Он занимался вопросами строительства железной дороги, мечтал сделать Таганрогский порт первым не только в России, но и в Европе. Его волновали судьба и благополучие родного города, Азовского моря.
В 1859 г. петербургские греки обратились к Императору Александру II с прошением о выделении места для строительства церкви в районе их массового поселения. И даже собрали средства. Но их хватило бы только на часовню. Все расходы по строительству храма взял на себя Бенардаки.

6. Бенардаки с родом Алфераки

«Только резко запечатлелось в моей памяти как меня привезли на елку к нашему родственнику, Дмитрию Егоровичу Бенардаки, и как при виде большого сборища детей и взрослых гостей я раскапризничался и расплакался до того, что меня пришлось отправить домой, — вспоминал Сергей Николаевич Алфераки. — <…>Жил тогда Д. Е. Бенардаки в своем великолепном доме на Невском, в котором потом в течение многих лет помещался английский клуб.
<…>Женат дед был два раза. Фамилия первой его жены мне неизвестна.<…>От первого же брака произошел мой дядя Илья Дмитриевич, а также Феодора Дмитриевна (замужем за вице-адмиралом Алексиано) и Мария Дмитриевна (замужем за лейтенантом флота Бенардаки)».

Заключение

Узнав о Бенардаки, изучив его биографию, я была вовсе не удивлена тем, что о нем так много писали поэты и современники. Например, стихотворение Н. Симонова «Бенардаки»:
Где же только он ни был!
Всю страну пересёк:
Астраханская рыба,
Златоносный песок,
Кабаки и заводы,
И пушнина, и лес,
Во все тайны природы
И торговли он влез.
Так копил в себе силы,
В банках — деньги … И вот
Наш делец-воротила
Строит новый завод.
Выбрал место, что надо —
У дорог, на воде,
Возле Нижнего града,
В Сормовской слободе…

Алфераки

Выяснилось, что предки Сергея Феодосьевича были выходцами из Греции, переселившимися в Российскую Империю во времена Екатерины Великой. Род Алфераки, к которому имеет непосредственное отношение наш земляк, подарил новой родине политических и хозяйственных деятелей, сыгравших видную роль в развитии Приазовья, известных учёных, талантливых композиторов.
Первым в Россию прибыл Дмитрий Ильич Алфераки (1743−1830), предок Сергея Гуляницкого в седьмом колене. Он принадлежал к старинному роду архонтов (архонт — начальник, правитель, высшее должностное лицо в древнегреческих городах-государствах), имел родовой замок Пиргос в городе Мистра (Пелопоннес).
Дмитрий Ильич присоединился к русским войскам графа Алексея Орлова-Чесменского и отличился в битвах при Лемносе и Митилене. За эти подвиги его поощрили чином капитана, а в 1784 году Екатерина II жаловала нового подданного грамотой на потомственное дворянство и большим имением вблизи Таганрога, которому хозяин дал имя «Лакедемоновка» — по древнему названию местности в южной части Пелопоннеса, где он родился. В России эту область Греции принято называть Спартой.
Дмитрий Ильич был дважды женат и имел многочисленное потомство — восемь сыновей и четыре дочери. Сергей Гуляницкий принадлежит к ветви Ильи Дмитриевича Алфераки, крупнейшего землевладельца и хлеботорговца Приазовья, бывшего Председателем Таганрогского Коммерческого суда, крупнейшим благотворителем своего времени, акционером компании по созданию Сормовского завода в Нижнем Новгороде.

Зов крови

Гуляницкий С. Ф. ученик 22-го реального училища.

Потомок выходцев из Пелопоннеса, где находилась «столица» античных Олимпийских игр, по зову крови посвятил свою жизнь спорту, с ранних лет увлёкшись хоккеем и футболом. Сергей Гуляницкий вспоминал о том времени:
— Зимой в 1939 году я научился сносно стоять на коньках, летом переключился на футбол, стал ходить на тренировки на стадион «Спартак».
Зная о родословной Сергея Феодосьевича, название стадиона кажется неслучайным — по одной из версий легендарный предводитель восстания рабов был родом из тех же мест, что и греческие пращуры Гуляницкого.
Известно, что в Древней Греции на время Олимпийских игр прекращались войны. Наш земляк и здесь следовал славным традициям далёких предков — становление загорского спорта пришлось как раз на военные годы и послевоенное время, когда, казалось, людям совсем не до футбола и хоккея.
На «Спартаке» Сергей Феодосьевич познакомился с футбольными кумирами городских мальчишек — Виктором Гущиным и Михаилом Набоковым, а также с Николаем Николаевичем Ряшенцевым, будущим председателем Федерации футбола СССР, членом ФИФА. Там же судьба его свела с будущей супругой Людмилой.
Начало Великой Отечест­венной юноша встретил учеником ремесленного училища, готовящего рабочих для ЗОМЗа. В эвакуацию с предприятием он не попал, остался в Загорске. Трудился на «Звёздочке», затем на «Скобянке», проще сказать, на всех ведущих предприятиях оборонки. С августа 1941 года по январь 1943 состоял в рядах истребительного батальона. Готовился к отправке на фронт, даже повестку получил, но судьба распорядилась иначе — Гуляницкого назначили мастером фрезерной группы родного ремесленного училища, которое он не успел окончить.
Несмотря на то, что Сергей Феодосьевич не был на фронте, своим трудом он внес лепту в общую Победу.

Яркие страницы

Несмотря на войну, оборонные предприятия уделяли большое внимание развитию спорта. На «Спартаке» проводились товарищеские встречи, победа в которых являлась поводом для гордости всего трудового коллектива, а перипетии борьбы обсуждались не один день. К этому времени Сергей Феодосьевич был известен не только как ответственный преподаватель, но и как лидер, способный организовать и повести за собой молодежь. К профессиональным обязанностям добавилось общественное поручение — создать добротную футбольную команду. Это было с успехом реализовано:
— Замполит меня пригласил, — вспоминал Сергей Феодосьевич, — едем, говорит, в Подлипки, там формируется сборная команда «Трудовых резервов» Московской области для игр с юношеской сборной столицы. И вот 3 сентября 1943 года состоялся спортивный праздник на стадионе «Динамо». Из нашего ремесленного училища в сборную взяли четверых, в том числе и меня. Я даже гол забил, но мы проиграли 2:4 и 3:4.
Гуляницкий гордился, что тогда на «Динамо» ему довелось соперничать с таким ярким футбольным талантом как Сергей Сальников, который впоследствии стал олимпийским чемпионом.
В победном 1945 Гуляницкий вернулся на ЗОМЗ, где его назначили инструктором физкультуры.
— Тогда там спорта настоящего ещё не было, — подчёркивал Сергей Феодосьевич, — предстояла большая работа.
Директор завода Александр Иванович Песков отдал это направление на откуп главному инженеру Гуляеву и главному технологу Штукину. Они были футболистами, последний даже за сборную Ленинграда выступал. Все вопросы решались быстро. Дело пошло, но неожиданно Гуляницкого сократили.
Так, в 1947 году Сергей Феодосьевич оказался на «Скобянке», где ему предложили идентичную должность, но с повышением зарплаты. Здесь главным поклонником и куратором футбола был директор Юрий Владимирович Яхонтов. Он ничего не жалел для команды, но и спрашивал строго, хотел чтобы «Темп» был лучшим в Загорске, и в области находился на виду. Успех пришёл. В 1948 году команда «Скобянки» завоевала право участвовать в первенстве Подмосковья.
По словам Гуляницкого, их предприятие тогда являлось «кузницей» спортсменов. Те, кто давал результат, имели хорошие льготы. А вот инструктору никто послаблений не делал, хотя он во многих соревнованиях участвовал и нередко побеждал.
— Самые звонкие для меня были 50-е, когда у нас тренером по хоккею с шайбой был Матвей Иосифович Гольдин. По футболу мы тогда становились чемпионами области, а какой-то год — даже играли на первенстве Союза, — не без гордости говорил о том времени Сергей Феодосьевич.
Понимая важность повышения квалификации, Гуляницкий поступает в 1954 году в Высшую школу тренеров. Учился вместе со звёздами советского спорта. Через три года Сергей Феодосьевич вернулся на ставшую родной «Скобянку», где возглавил заводской спорт.
Этот замечательный человек дал дорогу в спорт многим загорчанам, интересовался проблемами, был в курсе происходящего до своих последних дней. Во время нашего единственного общения по телефону он возмущался, что в Сергиевом Посаде становится всё меньше футбольных полей (его любимый стадион «Спартак» уступил место торговому центру), а в хоккей играют по старинке, под открытым небом. Сергей Феодосьевич Гуляницкий был и остаётся нашей спортивной совестью, нашим ориентиром.
Потомок представителей славного рода Алфераки, переселившихся в Россию из греческого Пелопоннеса, прародины Олимпийских игр, поднял загорский футбол и хоккей на вершины, которые в дальнейшем не покорились никому.

Сергей БОЛЬШАКОВ
Фото из архива Гуляницких
Опубликовано в газете «Сергиевские Ведомости» №14 (430) 17 апреля 2015 г.

Немало написано о выдающихся греках, внесших заметный вклад в историю Греции и России. И многие знают об их личных заслугах перед Грецией и Россией, помнят их имена. Вместе с тем, судьбы тысяч переселенцев-греков, получивших убежище в нашей стране, редко попадают в поле зрения историков, так как они не совершили общественно важных, государственных деяний, хотя часто и инициативно выполняли свои обязанности в мирных и боевых условиях. Их имена практически отсутствуют в архивных документах, не упоминаются в литературных источниках, хотя судьбы и жизни данных людей интересны и поучительны, во многом характерны для своего времени. Их практические дела зачастую не забыты, до сих пор вызывают уважение и преклонение. В рамках обнаруженных источников есть возможность вспомнить одного из них…

5 марта 1770 года в расположение российского Кексгольмского пехотного полка в Мореи молодым греком Дмитрием Ильичём Алфераки из города Мистра, выходцем из «…старшинских детей Амморейской провинции…» был приведен отряд в двести добровольцев для борьбы с турками, который был набран, вооружен и содержался на его средства.

Решением генерал-аншефа графа А. Г. Орлова, Дмитрий Ильич в чине армейского капитана был зачислен со своим отрядом на службу и, как греческий волонтер, участвовал во всех сухопутных сражениях военной кампании. Как пишет Алфераки, «…был в Мореи в тамошних экспедициях и в сражениях под городом Мистро и в Архипелаге под Лемносом».

Боевую закалку отряд Алфераки получил в экспедициях на Восток под командой капитана Баркова. В его сводном отряде числилось 600 русских воинов и 500 майнотов-добровольцев. В ходе данного похода были взяты Пассава и 8 (19) марта 1770 года, Мизитра (Мистра) — турецкая столица Мореи, родной город Алфераки. Затем боевая группа Баркова, получив значительное подкрепление, из числа восставших греков-маниотов, количество которых возросло до 8 тысяч человек, двинулась на Север и осадила Триполис, но была разгромлена под его стенами подошедшими турецкими войсками.

После ликвидации русской базы в Наварино, отряд Алфераки в составе греков-волонтеров Албанского (Греческого) войска был переправлен на остров Парос в порт Ауза (Науса). Отсюда в качестве корабельного десанта на российских боевых кораблях греки участвовали в боевой операции по овладению островом Лемнос и турецкой крепостью на нём, осада которой продолжалась два месяца. Несмотря на то, что Лемнос являлся важным для российского флота стратегическим пунктом вблизи от входа в Дарданеллы, его, к сожалению, удержать не удалось из-за активных и хорошо подготовленных действий превосходящих сил турок. Участвовал Алфераки со своим отрядом и в других операциях, где приобрел серьезный боевой опыт, проявил себя как храбрый, ответственный и умелый командир волонтерского подразделения.

Как свидетельствуют архивные документы, особо отличился капитан Дмитрий Алфераки со своим отрядом 1 ноября 1771 года, в ходе десантной операции на остров Мелетини (Митилени), когда российская эскадра в составе 6-и линейных кораблей, 9-и фрегатов и 2-х бомбардирских кораблей, под общим командованием генерал-аншефа графа А. Г. Орлова Чесменского и адмирала Г. А. Спиридова, подвергла интенсивному обстрелу турецкую крепость на острове, высадила десант, а затем поддерживала его действия огнём корабельной артиллерии. Десанту удалось оттеснить турок к крепости, овладеть адмиралтейскими складами, захватить и сжечь адмиралтейство и находящиеся на стапелях два новостроящихся, 74 пушечных линейных корабля и галеру. Уничтожив ряд других береговых объектов врага, «…захватив до двадцати мелких судов и большое количество продовольствия», десант, нанеся также ряд серьезных повреждений крепостным сооружениям острова, благополучно возвратился на свои суда. Приняв личный состав десанта на корабли, эскадра, успешно выполнившая боевую задачу, вернулась на свою базу в порт Ауза на острове Парос.

Алфераки так описывает в письме к министру внутренних дел князю В. П. Кочубею от 30 сентября 1803 года своё участие и подчиненных ему воинов в данном десанте: «…в Митиленскую баталию первый сошедший с судна с пятидесятью человеками на берег в форштат по нападении на Пашинский дом, окруженный многолюдным турецким караулом, взял в добычу три булавы, девять серебряных чаш и семь больших и малых знамен; за что команда, предводимая мною, подарена тремястами червонными».

Значительно позже, в октябре 1784 г., за свои боевые заслуги Д. И. Алфераки получил долгожданный чин майора. Отмечая этот факт, он с заметной иронией пишет: «…а я за болезнями и ранами в 11 день октября 1784 года награжден майором».

Боевые действия русского флота и высаженного им морского десанта на остров Мелетини (Митилени) в Эгейском море были высоко оценены не только флотским и армейским командованием, но и императрицей Екатериной ΙΙ. По высочайшему повелению морские сражения при Хиосе, Чесме, Мелетини (Митилени) были увековечены ныне всемирно известным памятником — Чесменской колонной, воздающей славу Русскому военно-морскому флоту и его победам. В царском селе на Большом пруду по проекту А. Ринальди, по воле императрицы установили «…Чесменскую колонну, изготовленную из светло-розового олонецкого мрамора и увенчанную бронзовым орлом, раздирающим турецкий полумесяц. Ее пьедестал украшали бронзовые барельефы с аллегорическими изображениями на темы морских сражений при Хиосе, Чесме и Мелетини (Митилени)».

После окончания войны, ознакомившись с рескриптом Екатерины II от 28 марта 1775 года, провозглашавшим в 21-м пунктах серьёзные льготы и привилегии воинам-волонтерам, изъявившим желание уйти от преследования турок к единоверцам в Крым, на новое местожительство, Алфераки с частью воинов своего отряда, пожелавшими переселиться в Россию, погрузились на суда, готовые к переходу в Чёрное море. На кораблях российского флота, в составе воинов Албанского (Греческого) войска, они пребывают в Крым, в крепость Керчь, а затем размещаются на постоянное базирование в более современной и надежной в боевом отношении крепости Еникале.

Капитану Алфераки и его людям, также как и всем воинам-переселенцам и их семьям, пришлось перенести значительные трудности и лишения в ходе обустройства на новом месте жизни. Здесь сразу же исключительно остро встали проблемы получения жилья, обеспечения продовольствием и топливом, строительными материалами, а также обещанными наделами сельскохозяйственной земли, которой в районе Керчь-Еникале на всех просто не хватало.

Исходя из реальной обстановки и, прежде всего, из «…малой округе земли», командование крепостей стало рекомендовать архипелагцам переселяться в район города Таганрога. Вскоре к грекам-переселенцам с данным предложением вынужден был обратиться и генерал-майор Борзов — комендант Керчь-Еникале, в ответ на обоснованное возмущение, на многочисленные и справедливые жалобы и заявления прибывших греков о невыполнении в полном объеме рескрипта императрицы. Он заявлял прибывшим воинам-грекам, что «…здесь им жить не следует, а чтоб шли в Таганрог и там селились».

Данная идея, всесторонне обоснованная, была доложена светлейшему князю Г. А. Потёмкину-Таврическому, а им доведена до Екатерины II. В конце концов, было получено Высочайшее согласие — разрешить желающим воинам Греческого войска переселение в район города Таганрога и размещение их с семьями в поселке, освободившемся после передислокации казачьего полка.

Указанное решение было доведено до воинов Греческого (Албанского) войска, находящихся в Керчь-Еникале. Более того, генерал-фельдмаршал Григорий Потёмкин в своем ордере письменно разъяснил греческим воинам, что «…Если кто по собственному произволу поселиться там (в Таганроге — Ю. П.) пожелает, то получит из казны дом, и в образе жизни своей теми же выгодами и вольностями пользоваться будет, как и прочия поселившиеся в Керчи и Еникале».

Данное официальное заявление послужило веским основанием для принятия решения частью архипелагских греков из состава Греческого войска о переселении их по «…собственной их воле» в Таганрог. Среди них был и капитан Алфераки с частью своих людей.

Исходя из доклада князя Потёмкина-Таврического императрице Екатерине ΙΙ от 9 июля 1776 года, уже к лету 1776 года количество греков, переехавших из Керчь-Еникале в Таганрог, резко увеличилось и их число на тот период составило: «…при Таганроге со штаб и обер-офицерами 43, не служащих 15, а всего 58 человек». По состоянию же на сентябрь 1779 года «…в Таганроге числилось 288 бывших воинов Албанского войска», не считая членов их семей.

Действительно, в районе города Таганрога, как это и было обещано, всем выделили пригодную для сельскохозяйственного производства землю, выдали денежные ссуды. Все это позволило грекам быстро и обстоятельно обжиться. Они отремонтировали предоставленные жилища, некоторые построили новые дома, привели в порядок церковь, развели сады и виноградники, развернули местную торговлю. Была создана небольшая верфь, начато строительство рыбацких и мореходных торговых судов. Греки активно занялись не только сельским хозяйством, но и рыболовным промыслом, расширили морские торговые связи. Многие, учитывая свой почтенный возраст и свое здоровье, невозможность дальнейшей службы, вышли из состава воинов Греческого войска и, записавшись «…в купечество и мещанство», занялись сельским хозяйством, торговлей, рыболовством.

Как вспоминает Дмитрий Алфераки, он запросил «…к пропитанию себе участок земли в Ростовском уезде на речке Миусе и привлек на оный свое семейство из жены и шестерых детей состоящее. Ранами и старостью обременён будучи, он обратился к земледелию».

Проявив инициативу и незаурядную энергию, капитан Алфераки «…заселил людьми взятую землю и удобрил её, обретя из дикой в хлебородную». Активно работая на ней всей семьей, не жалея сил и времени, он создал крепкое, прибыльное хозяйство, добился успеха, стал получать доход и «…сим соделав посредственное состояние, отдал двух своих сыновей на службу Ея Императорского Величества, и приготовляю к тому же и третьего».

Д. И. Алфераки всегда бережно, с благоговением относился к кормилице-земле, что было в традициях его греческого рода, воспитано в нём с детства, с молоком матери. Поэтому ему столь близкими, понятными и обязательными были слова из Ордера светлейшего князя Григория Потёмкина-Таврического от 5 сентября 1786 года, обращенные к переселенцам, в том числе и к воинам Албанского войска, бесплатно получившим от государства земельные наделы «удобной земли», то есть земли, пригодной для сельскохозяйственного производства. «…Принимая всяк себе назначенный участок, — напоминал Потёмкин, — надежно бы себя располагал и старался обрабатывать оный, как построением порядочных жилищ, равно возведением лучших садов и умножением хлебопашеств, ибо сие место останется уже им на всегдашнее время твёрдым непременным пребыванием».

Данный Ордер Г. А. Потёмкина появился, конечно, не случайно, ибо отмечались случаи безобразного и безответственного отношения к полученной земле со стороны некоторых переселенцев, прибывших в Россию. Для подобных людей майор Алфераки был ярким положительным примером заботливого, хозяйского, рачительного отношения к земле. Это видели и отмечали как местные власти, так и соседи-землевладельцы.

Видимо, поэтому Уездным дворянским собранием Дмитрий Ильич избирается Ростовским уездным предводителем дворянства, а по окончании срока пребывания вновь избрался на эту должность, уже на второй срок. Очевидно, что это в полной мере подчеркивает доверие к нему окружающих, его признанный успех в общественной деятельности в уезде, в решении различных «дворянских и общеместных дел», показывает его деловые и организаторские качества, заслуженный деловой авторитет.

Славное боевое прошлое Дмитрия Ильича, его активное участие в вооруженной борьбе за свободу и независимость своей угнетённой Родины, преданность России, доказанная многими боевыми делами, смелость и решительность, целеустремленность, хозяйственная сметка, бережное отношение к земле, умение общаться с людьми, руководить ими — всё это, и многое другое, сформировало его высокий авторитет не только среди товарищей по оружию — греков, но и окружающих людей, землевладельцев. И переселенцу Алфераки в течение трёхлетнего срока пребывания на должности приходилось решать различные местные вопросы, незначительные судебные дела, исполнять приговоры судебных органов. Честность и принципиальность майора получили в уезде всеобщее признание, в том числе и у привилегированного сословия — дворян.

Сам Д. И. Алфераки искренне считал, что «…всё сие происходит от душевной моей благодарности в виновникам мирного моего пребывания в России, под священными Ея Императорского Величества законами ощущаю с семейством моим благосостояние и защиту».

Сколотив напряженным сельскохозяйственным трудом небольшое состояние, Дмитрий Ильич стал заниматься общественно важной деятельностью — благотворительностью. Начал выделять личные средства на обучение и воспитание детей иммигрантов, прибывших, как переселенцы, в город Таганрог и его окрестности.

В своём письме к министру внутренних дел князю В. П. Кочубею от 30 сентября 1803 года он следующим образом объяснил и обосновал свои взгляды на благотворительную деятельность, её цели: «…завел я в Таганроге Пансион, ассигновал для того безденежно мой собственный дом, пригласил учителей с испытанными знаниями на латинском, итальянском, французском, греческом и российском языках; и соревнованием к споспешествованию воли августейшего монарха, ласкаюсь не только из одного моего сына, но из 60-и таковых разных наций детей, Россиею покровительствуемых, доставить добрых слуг Отечеству, и хороших сограждан обществу».

Подобные патриотические взгляды, подкреплённые реальной благотворительностью и конкретной организаторской деятельностью, вызывали понимание и благодарность окружающих, одобрение местных и центральных властей, православной церкви.

Отставного майора Алфераки, поддерживавшего связи со своей Родиной, порабощённой турками, серьёзно волновали судьбы его боевых товарищей, активно участвовавших в боевых операциях первой Архипелагской экспедиции русского флота в Средиземное море в ходе русско-турецкой войны 1768−1775 годов, оставшихся на родине, в Греции, и подвергавшихся преследованиям турецких властей после окончания войны и ухода русского флота на Балтику, в места постоянного базирования.

Именно поэтому он 30 сентября 1803 года пишет письмо министру внутренних дел Российской империи князю В. П. Кочубею, в котором предлагает «Проект переселения греков, служивших под началом генерал-аншефа А. Г. Орлова-Чесменского, рассеянных теперь по разным местам».

Данное предложение было изучено, рассмотрено и обсуждено в самых высоких государственных инстанциях. Об этом можно судить, изучив дело № 216, сохранившееся в фонде 383 Российского государственного исторического архива (РГИА).

Вместе с тем, в своем письме князю В. П. Кочубею Ростовский уездный предводитель дворянства, отставной майор Алфераки информирует министра внутренних дел и о тех насущных проблемах, которые волнуют таганрогских греков-переселенцев, и рассматривает возможные пути их законного решения. Так, например, он предлагает:
«…разбирательство споров и распрей препоручить учрежденному в Таганроге греческому магистрату…;
«…подати расположить с них (греков-архипелагцев — Ю. П.), за прошествием льготных лет, не от душ, а от семейств, как пользуются в России Мариупольские греки…»;
«…На основании 11 и 13 пунктов Рескрипта (Екатерины II от 28 марта 1775 года — Ю. П.) уволить их (греков-архипелагцев — Ю. П.) навсегда от постоев войск в их жилищах, кроме дачи квартир проходящим воинским командам».

Данные и другие предложение Дмитрия Ильича и, несомненно, неоднократно повторенные многими просителями-греками, были учтены властями и постепенно реализовывались в начале XIX столетия рядом конкретных государственных актов, документов. Так, например, в заключении Государственного Совета от 17 июня 1812 года было записано: «…грекам, кои пожелают воспользоваться дарованною им льготою (данной в 1775 году), предоставить свободу выйти из тех состояний, в кои они по принуждению записались, обязать их в прочем платить положенные на них по пяти рублей с семейств».

Именным Высочайшим указом от 18 июня 1808 года было подтверждено: «…заселенный оными греками участок земли в количестве удобной 11994 десятины и неудобной 3951 десятины Всемилостивейше пожалованы оным грекам… (названным выше указом — Ю. П.)… в вечное и потомственное владение».

Исследование жизни и деятельности греческого патриота, активного борца за свободу и независимость Греции Алфераки, который в составе воинов Албанского (Греческого) войска, после заключения Кючук-Кайнарджийского мирного договора, покинул свою Родину — Грецию, переселился в Крым, в Керчь-Еникале, и окончательно осел в районе города Таганрога, позволяет сделать следующие обобщения и выводы:
Исследование проведено на основе немногочисленных и скудных по содержанию архивных документов, которые хотя и поверхностно, но всё же позволили в самом общем плане проследить жизнь и деятельность грека Дмитрия Ильича Алфераки, выходца из богатой и влиятельной, облеченной властью семьи, начавшего активную вооруженную борьбу против османского ига, за освобождение своей Родины, примкнувшего к русским войскам, высадившимся в Мореи;
Его имя, ратные и повседневные дела вошли в историю России, стали известны потомкам только благодаря его письму от 30 сентября 1803 года в адрес министра внутренних дел Российской империи князя В. П. Кочубея с разумными проектами, изложенными в нём, отражающими интересы, чаяния греков-волонтеров. Многие позиции его письма были признаны своевременными и разумными, нашли одобрение у высших властей, получили своё законодательное разрешение;
Россия весьма доброжелательно принимала бывших воинов-архипелагцев. Учитывая их боевые заслуги в ходе русско-турецкой войны 1768−1774 гг., заслуженно выделила им земельные наделы, установила значительные льготы и преимущества;
Большинство греков-переселенцев с благодарностью восприняли материнское отношение к ним Российского государства, достигло взаимопонимания не только с высшими и местными властями, но и с местным населением, простыми людьми в районах их поселения. Действительно, здесь не отмечалось серьёзных межнациональных и религиозных конфликтов;
Молодой волонтёр-грек, отлично зарекомендовавший себя в боях с турками, умело руководивший своим отрядом в 200 человек, завоевавший уважение и заслуженный боевой авторитет, был вынужден покинуть Элладу и навечно поселиться в России, ставшей его второй Родиной. Здесь он принял Присягу на российское подданство и стал российско-подданным, успешным землевладельцем, получил чин майора, российское дворянство, дважды избирался уездным Дворянским собранием — Ростовским предводителем дворянства и весьма успешно и с честью выполнял многочисленные служебные обязанности на этой непростой и хлопотливой должности.

Можно заключить, что отставной майор Дмитрий Алфераки не сожалел о своём переезде в Россию, был доволен своей жизнью и деятельностью в Таганроге, своей удачно сложившейся судьбой, хотя никогда не забывал о своей угнетенной Родине — Греции. Помнил своих родных и близких в Мореи и не скрывал этого. Всегда был и оставался настоящим греческим патриотом, инициативным, нравственным и законопослушным российским подданным, полюбившим свою вторую Родину, её народ. Оценивая свою неординарную жизнь и судьбу, грек Алфераки, думается, вполне обоснованно и искренне заявлял: «…Считаю состояние моё под царствованием Всероссийских монархов наиблагополучнейшим».

Ю. Д. ПРЯХИН, доктор исторических наук, профессор, академия ВМФ РФ, Санкт Петербург

Используемая литература, материалы:

1. Статья выполнена при поддержке РГНФ (грант № 10−01−00630а/Г «Общие страницы военно-морской истории России и Греции в XVII—XIX вв.»)
2. Российский государственный исторический архив (РГИА), ф. 383, оп. 29, д. 216, л. 3.
3. Тарле Е. В. Чесменский бой и первая русская эскадра в Архипелаг (1769−1774). М., 1945. С. 34; Александров В. Б. Россия и Греция. Путешествие в историю. М., 1996. С. 4−5.
4. Флот Российской империи. СПб., 1996. С. 84; Роль и значение флота России в борьбе за независимость Греции. СПб., 2000. С. 33−38; Русские и советские моряки на Средиземном море. М., 1976. С. 44.
5. РГИА, ф. 383, оп. 29, д. 216, л. 3; Флот Российской империи. СПб., 1996. С. 83.
6. Российский государственный военный архив (РГВИА). Ф. 52, оп. 1, д. 101, ч. 11, л. 18.
7. РГИА, ф. 383, оп. 29, д. 254, л. 25; Записки Одесского общества истории и древностей (ЗООиД). Одесса, 1844. Т. 1. С. 217.
8. РГВИА, ф. 52, оп. 1, д. 202, ч. 3, л. 1−2; ЗООиД, Т. 3. Одесса, 1872. С. 210.
9. РГИА, ф. 383, оп. 29, д. 216, л. 4; д. 927, л. 37; д. 906, л. 2; ф. 1286, оп. 1, д. 146, л. 47−48.
10. Известия Таврической учебной архивной комиссии (ИТУАК), № 10. Симф., 1890. С. 124.
11. РГИА, ф. 383, оп. 29, д. 216, л. 1−4.
12. Там же, л. 1.
13. Там же, л. 4.
14. Там же, л. 5; РГИА, ф. 571, оп. 1, д. 1356, л. 26, 29.

Хорошо известно, как любил Федор Федорович Ушаков греков: ценил их морское умение, уважал за верность христианской вере и поддерживал их в борьбе за свободу родины.
В команде адмирала Ушакова во время похода к Ионическим островам было много греков. Из пятерых его каперангов двое были выходцами из Греции — Антон Павлович Алексиано, командир 72-пушечного линейного корабля «Богоявление Господне» и Евстафий Павлович Сарандинаки, которому адмирал Ушаков доверил флагманский 84-пушечный линейный корабль «Святой Павел»

В походе греки доверие адмирала оправдали. Сразу по взятию Корфу Антон Алексиано был назначен старшим морским начальником, военным комендантом острова. Евстафий Сарандинаки являлся одним из самых близких к адмиралу людей и оказывал весьма значительное влияние на политику, проводимую им на Ионических островах. По существу, положение этих штаб-офицеров было выше, чем просто командиры самых больших кораблей в эскадре.

Антон Алексиано и Евстафий Сарандинаки представляли семейную династию капитанов, к которой помимо них относились известный отважными подвигами в первую русско-турецкую войну контр-адмирал Панайот Алексиано, капитан 2 ранга Александр Алексиано и два младших брата Евстафия — капитан-лейтенант Константин и капитан 2 ранга Федор Сарандинаки. Их всех связывали родственные узы: Алексиано приходились Сарандинаки родными дядьями. Поступление Алексиано и Сарандинаки волонтерами на русскую службу было не случайным.
С началом русско-турецкой войны 1768−1774 годов члены семьи Алексиано выразили желание сотрудничать с Россией и предложили свою помощь. На принадлежащих им землях был устроен военный госпиталь для русских моряков, в их доке ремонтировались русские корабли. Братья: Теодор, Николо и Александр Алексиано по очереди исполняли обязанности русского консула на Менорке.
С начала прихода эскадры адмирала Андрея Спиридова в Греческий Архипелаг, Александр Алексиано стал вторым по счету греческим шкипером-волонтером, определившимся на русскую службу. 25 февраля 1770 года в Виттуло прибыла под его командой полярка «Гейнрих» с 12 пушками на борту. «Она была взята в службу и в тот же день подняла Российский флаг», — засвидетельствовал в судовом журнале капитан «Трех иерархов» Самуил Грейг. За Александром принял решение поступить на русскую службу его брат Панайотис (Панайот). 25 марта 1770 года вступил под Андреевский флаг третий брат Антониос (Антон). Отозвавшись на призыв русского командование восстать против турок, Павлос Сарандинаки возглавил на своей родине сопротивление. С отрядом из двухсот человек он участвовал совместно с русским десантом в осаде крепости Корунн и в Наваринском сражении. Под Наварином были и братья Алексиано.

Летом 1773 года Панайот и Антон Алексиано в составе отряда капитана 2 ранга М. Кожухова крейсировали у берегов Сирии и участвовали в осаде и взятии Бейрута.
По окончании войны Алексиано и Сарандинаки воспользовались предоставленной участникам войны российским правительством возможностью перевезти семьи в Россию.
В Российском архиве древних актов хранится письмо Платону Зубову, подписанное капитаном 1 ранга Антоном Алексиано и капитаном 2 ранга Евстафием Сарандинаки в 1795 году в Севастополе. В нем содержится просьба помочь с переездом в Россию всех членов семьи, находящихся на момент составления письма в Ливорно.
Евстафий Сарандинаки привез из Греции в Россию двух младших братьев Константина и Федора. Константина он определил в Морской шляхетский корпус, Федора — сначала в Гимназию для чужестранных единоверцев, потом также в Морской корпус. Оба брата начали службу на Балтике и получили боевое крещение в русско-шведскую войну 1788−1790 гг.
Антон Алексиано в 1775 году на фрегате «Наталия» дошел из Архипелага в Кронштадт. Затем совершил переход из Ревеля в Мессину на фрегате «Святой Павел». На том же судне прошел от Ливорно до Константинополя. В общей сложности в непрерывном плавании был три года. В 1782 году ходил в Северном море в составе эскадры контр-адмирала А. И. фон Круза.
1783 год вошел в историю как год основания Севастополя. Одним из первых жителей Севастополя стал капитан 1 ранга Панайот Алексиано, переведенный в Черноморский флот. За ним последовал Евстафий Сарандинаки. В 1786 году переведен из Балтийского в Черноморский флот Антон Алексиано.
Во время памятного визита императрицы Екатерины II кайзер-флаг князя Потемкина был поднят на «Славе Екатерины» капитан-бригадира П. П. Алексиано. Среди выстроившихся в линию кораблей была 36-пушечная «Александра» капитан-лейтенанта Сарандинаки.
В числе морских офицерских чинов, принятых императрицей, значатся контр-адмирал М. И. Войнович, капитаны бригадирского ранга П. Алексиано и Ф. Ушаков.
Через два дня в Бахчисарайском дворце Екатерина подписала ордер: «Флота Капитану бригадирского чина и Кавалеру Панаиоти Алексиано, Капитану-Лейтенанту Антонию Алексиано и Капитану-Лейтенанту Евстафию Сарандинаки по прошению предписываю отвести под поселение земли из казённых порожних дач, на которые снабдить их планами и межевыми книгами».
В новом русско-турецком противостоянии, начавшимся в августе 1787 года, приняли участие братья Алексиано и Евстафий Сарандинаки.
Во вторую русско-турецкую войну 1787−1791 Федор Федорович Ушаков прославился победами у Фидониси, у Керченского пролива, у Тендры (или Гаджибея) и у мыса Калиакрия. В трех из четырех морских баталий участвовал капитан 2 ранга Евстафий Сарандинаки. В 1790 году у Керченского пролива он командовал фрегатом «Кирилл Белозерский». Затем отличился у Тендры. В следующем году в баталии у Калиакрии Сарандинаки командовал линейным 50-пушечным фрегатом «Апостол Андрей» с экипажем из 364 человек. После боя его корабль крейсировал у Варны, а в конце июля вернулся в Севастополь.
В трех из четырех выдающихся баталий участвовал Антон Алексиано. В чине капитана 2 ранга он командовал фрегатом «Таганрог», переименованном позднее в «Иероним». Был у Фидониси в эскадре контр-адмирала Марка Войновича, в 1790 в сражениях у Керчинского пролива и Тендры в эскадре контр-адмирала Федора Ушакова. За отличия в боях произведен в капитаны 1 ранга.
За Тендру и Гаджибей Сарандинаки получил «Владимира». За Калиакрию — «Георгия» IV степени.

Подробности похода Ф. Ф. Ушакова к Ионическим островам стали хрестоматийными. Напомню только, что в течение всей военной экспедиции Евстафий Сарандинаки, командир флагманского корабля, не только участвовал в сражениях, но являлся представителем адмирала во многих политических переговорах. Между Ушаковым и Сарандинаки были близкие, доверительные отношения. Как известно, Фёдор Фёдорович воспитывал сына своего родного брата. Адмирал самолично обучал Ивана Ушакова «навигационным наукам, к мореплаванию принадлежащим» и брал его в море при эскадре волонтером. Во время похода в 1798 году к Ионическим островам адмирал доверил племянника капитану Сарандинаки, который взял юношу адъютантом.
Командир «Богоявления Господня» капитан 1 ранга Антон Павлович Алексиано отличился при овладении Цериго, Занте и Корфу, взял в плен 18-пушечную французскую шебеку. За заслуги был произведён в капитан-командоры (1799 год). В 1801 году получил контр-адмирала, в 1805 году стал вице-адмиралом Синего флага Черноморского флота. Был жалован «Владимиром» IV степени и «Георгием» IV степени за 18 морских кампаний. По указанию Ф. Ф. Ушакова являлся военным комендантом Корфу.
Антон Павлович Алексиано был женат на Феодоре Дмитриевне Алфераки, представительнице ещё одного известного греческого рода. Ее отец, выходец из архонтов Лакедемонии (Спарты), крепости Мистра, секунд-майор русской армии Дмитрий Ильич Алфераки, стоял у истоков создания нашей легендарной морской пехоты, также был участником первой русско-турецкой войны и ряда других сражений.
На кладбище в селе Фруктовое под Севастополем сохранились фрагменты надгробных плит, на которых угадываются имена: жены Антона Алексиано «вице-адмиральши Феодоры Дмитриевны Алексиано» и их детей «Николая Антоновича и Любови Антоновны Алексиано и других». Захоронения требуют восстановления. Скончался Евстафий Сарандинаки в июне 1821 года. Не имея прямых наследников, он завещал свое имение «в большей части его стоимости на благотворительные цели…». Предположительно, капитан-командор Евстафий Павлович Сарандинаки и вице-адмирал Антон Павлович Алексиано были похоронены рядом с Владимирском собором в Севастополе. Захоронения их пока не найдены.
В топонимах Севастополя до сих пор значится Сарандинакина балка.
Греческие капитаны Алексиано и Сарандинаки, выбравшие своей второй родиной Россию и посветившие жизни служению во славу Российского военно-морского флота, достойны памяти потомков.

Высоцкая Е. П. — кандидат наук, научный сотрудник Российского Государственного гуманитарного университета.
Антонов В. Н. — первый заместитель Председателя Общероссийского движения поддержки Флота.
Коряковский А. А. — исследователь жизни и деятельности Ф. Ф. Ушакова и его сподвижников. Выпускник РУДН 1978 г.

Таганрог ХIХ века, по воспоминаниям современников, был настоящим «греческим царством». (Этот факт отмечал Слепцов В. А. (1836 — 1878), известный русский писатель и публицист. Побывал в Таганроге в 1877 г.). Здесь с конца ХVIII века проживало немало известных на всю Россию семей торговой средиземноморской элиты. Они сыграли значительную роль в развитии экономики, общественной жизни и культуры нашего региона.

Известные таганрогские семьи Бенардаки, Варваци, Авиерино, Маврокордато, Алфераки были известны не только своими сказочными богатствами, но и широкой благотворительностью, вкладом в развитие культуры.
Представители рода Алфераки, о котором сегодня пойдёт речь, на протяжении всего ХIХ столетия занимали ведущее положение в таганрогском обществе, породнились с известными дворянскими фамилиями: Столыпиными, Платовыми, Грековыми, Уваровыми и др. Из поколения в поколение в этой семье передавались любовь к науке, искусству и музыке. Они были обласканы музами и награждены многими талантами.

В 2015 году у троих представителей рода Алфераки юбилей: 205 лет исполняется со дня рождения первого профессионального художника Таганрога Ахиллеса Дмитриевича Алфераки (1810−1864), 200 лет его брату, известному меценату, коллекционеру, музыканту — Николаю Дмитриевичу (1815−1863) и 165 лет его сыну — крупному учёному — натуралисту Сергею Николаевичу (1850−1918).
Основатель этого славного рода — Дмитрий Алефереос, родился в небольшом городе Мистра в греческой провинции Лакедемон на полуострове Пелопонесс. Как пишет Сергей Алфераки в своих воспоминаниях: «Дед мой … происходил из местной, старинной, благородной семьи архонтов. Он имел значительное состояние, родовой замок (Пиргос), как-то водилось в этой полунезависимой части Греции, где феодальный строй, введённый первым герцогом Морейским, при покорении Мореи крестоносцами, до известной степени сохранился и до ныне» (Таганрогский государственный литературный и историко — архитектурный музей -заповедник (ТГЛИАМЗ) ФПИ, ф.7 — 01 Воспоминания С. Алфераки. Машинописная копия. нв-7328) с.1).
Во время русско-турецкой войны (1768 — 1774) он встал под русские знамёна. В 1770 году, когда русский флот прибыл в Пелопонесс Дмитрий Алефереос, вооружил на свои средства отряд и вступил в ряды русской армии. Совместно с отрядом под командованием капитана Гавриила Баринова они захватили один из укреплённых фортов на побережье и полгода удерживали его, отражая атаки турецкой армии. Оставив крепость по повелению командующего Средиземноморской эскадрой А. Г. Орлова, греческий воин участвовал в дальнейшем во многих боевых операциях русской армии. Выйдя в отставку в 1773 году в звании секунд — майора греческого пехотного полка Дмитрий Ильич Алфераки (так его фамилия стала звучать в России) оказался в числе греков, по повелению Екатерины II переехавших на жительство в Новороссию. (РГИА, ф.468, оп 43, д. 410, л. 6. Прошение секунд — майора Дмитрия Алфераки на имя императрицы Екатерины II … 1797 г.).
28 марта 1775 года императрица дала на имя графа А. Г. Орлова рескрипт, в котором говорилось: «…всем тем, кои честь и славу победного Нашего оружия в минувшую войну подвигами своими утверждали, но и родственникам их и словом всем благонамеренным объявить Высочайшим Нашим именем, что правосудие и природная Наша к добру склонность, приемлет их под праведный Свой покров». (Скальковский А. К. Материалы для географии и статистики России. Спб, 1862, с. 93.).
Греческим офицерам были пожалованы за военную службу большие земельные наделы. Они стали одними из первых помещиков Приазовья. В их числе был и Дмитрий Алфераки. «В 1784 году дед получил от императрицы Екатерины II значительное (около 7 тысяч десятин земли) имение на северном берегу Азовского моря, вблизи Таганрога, названное им „Лакедемоновкой“ и грамоту на потомственное дворянство. С 1800 по 1809 год дед состоял Ростовским на Дону предводителем дворянства.» (Воспоминания С. Алфераки. с.1).
К концу ХVIII века имение Алфераки было одним из самых больших и обустроенных в Миусском округе. В нём насчитывалось 92 двора и проживало «580 душ мужеского полу, выведенных из Польши и других незапрещённых мест». (РГИА, ф.468, оп 43, д. 410, л.8).
В своём имении Алфераки завёл два рыбных завода и большое стадо, построил церковь. Хозяйство его процветало, принося стабильный доход.
По воспоминаниям внука, дед его «характер имел благородный и независимый, был щедр и очень добр. Он окончательно обрусел и был первым лицом в крае.» (Воспоминания С. Алфераки. с.2).
В отличие от многих своих соотечественников, не стремившихся укорениться на новом месте жительства и погруженных в коммерцию, Д. И. Алфераки жил как русский барин, имел своих певчих и свой крепостной оркестр, который выступал на городских балах и в домах окрестных помещиков. Таким образом, семья Алфераки влияла на культурную жизнь Таганрога и определяла развитие музыкальной культуры города уже с конца восемнадцатого столетия.
После кончины в 1806 году своей супруги — Софьи Михайловны (урождённой Авиерино), Д. И. Алфераки женился на «красавице Марии Фёдоровне, происходившей из старинного рода Тибальдо, из Кефалонии. Они были венецианские графы, род которых был вписан в Бархатную книгу Венеции. В Таганроге эта фамилия переделалась в Депальдо» (Воспоминания С. Алфераки. с 2.).
В конце ХVIII века в Таганроге поселился брат Марии — Герасим. Вероятно, он и устроил браки своих сестёр, отдав их замуж за богатейших греков, живших в Таганроге — Алфераки и Комнено — Варваци.
Несмотря на преклонный возраст супруга (Дмитрий Ильич, по одним сведениям родился в 1743 году, а по другим в 1748), в семье Алфераки родилось пятеро детей: четверо сыновей и дочь. Двое из них благодаря своим талантам остались в истории Таганрога. От матери-венецианки они унаследовали тонкое понимание и любовь к прекрасному, любовь к родине предков и итальянскому искусству.
Ахиллес Дмитриевич Алфераки (1810−1864) с детства проявил серьёзное увлечение живописью. Отец приглашал ему заезжих преподавателей, которые обучали его вместе с младшим братом — Николаем основам рисования. Но скоро этих занятий стало не хватать. По некоторым сведениям, Ахиллес продолжил обучение в петербургской Академии художеств, на правах вольнослушателя. Но вскоре уехал в Италию, чтобы черпать вдохновение непосредственно у великих мастеров «родины искусств». Благо семейные связи и средства позволяли ему не ждать академических стипендий и пенсий. Италия навсегда покорила сердце Ахиллеса Алфераки. Здесь он женился на римлянке и окончательно обосновался в Италии.
Ахиллес Алфераки не прерывал связей с родиной. Неоднократно выставлял свои работы на выставках Петербургской Академии художеств. Так, в 1842 году он представил на академической выставке три полотна — «Католическая монахиня», «Итальянский натурщик» и «Портрет Суковкина». Несколько раз приезжал в Таганрог, о чём свидетельствуют воспоминания князя Матвея Маврокордато, представителя знаменитого таганрогского рода. Князь описывает интересный случай, когда Ахиллеса Алфераки помог своим землякам пригласить итальянских декораторов, сегодня мы сказали бы дизайнеров, для отделки особняков.
«Идея пригласить из Италии мастеров по росписи потолков и укладке мозаичных полов была подсказана Антуану Авиерино его другом Ахиллом Алфераки, когда двумя годами раньше, он вернулся из Рима со своей женой и нанёс визит своим старшим братьям действительному статскому советнику Николаю Д. Алфераки и майору Илье Д. Алфераки.
Как только государственный советник Константин Бенардаки, Жан Даллапорте и Жан П. Скараманга узнали, что братья Алфераки и Антуан А. Авиерино пригласили итальянских мастеров, чтобы украсить свои салоны, они захотели присоединиться к ним и, таким образом, провинциальный город, насчитывающий около 50 тыс. жителей в это время, смог гордиться тем, что там есть 7 домов, которые могут соперничать с дворцами Санкт — Петербурга, Москвы и Варшавы.» (ТГЛИАМЗ, ФПИ, ф.7 Дневники кн. М. Маврокордато. (на фр. яз.) кп-17992/1, тетрадь 1, с.26).
Кроме того, в это же время, в 1850-е годы, в Таганроге постоянно гастролируют итальянские оперные труппы. Живший в Италии Ахиллес Алфераки помогал таганрогским меломанам подбирать музыкантов, давал советы о репертуаре, сообщал о музыкальных новинках, пользовавшихся успехом у взыскательной итальянской публики. В том, что Таганрог стал «городом второй в России итальянской оперы», была немалая заслуга братьев Ахиллеса и Николая Алфераки, обладавших не только значительными средствами, но и художественным вкусом и любовью к искусству.
Младший брат А. Д. Алфераки — Николай больше известен в Таганроге, как хозяин одного из самых великолепных дворцов города. Сегодня в этом здании, построенном в 1848 году по проекту архитектора А. И. Штакеншнейдера, размещается историко — краеведческий музей Таганрога. В одном из его залов можно видеть портрет хозяина дома. С полотна смотрит на нас с приятной полуулыбкой красивый мужчина с миндалевидными карими глазами, излучающими обаяние и ум. Можно предположить, что он был похож на свою мать — венецианку и её любимцем. Большая часть капиталов Тибальдо, унаследованных Марией Фёдоровной после смерти брата, достались именно Николаю.
Николай был поздний ребёнок в семье Алфераки (но не последним). В 1815 году, когда он родился, отцу было за семьдесят, а матери — 42 года. Как и все дети надворного советника Д. М. Алфераки, он получил хорошее домашнее образование, а затем был отправлен в пансион при Московском университете. Затем Николай Дмитриевич продолжил учёбу в Харьковском университете, на историко — философском факультете. Закономерен вопрос: почему юноша не остался в Москве? В 1830 году скончался Дмитрий Ильич Алфераки, его огромное состояние было разделено между детьми. Николай унаследовал землю в Харьковской губернии, а также несколько домов, которые причислялись к лучшим городским зданиям". (Е. Узбек История украинских греков Алфераки. — «Хронос»(газета Мариупольского греческого общества) № 2, 2007).
Опекуном Николая стал его старший брат Илья Дмитриевич Алфераки (1788 — 1867), заменивший ему отца.
Как пишет Е. Узбек, председатель Харьковского общества греков, немало времени потратившая на изучение истории рода Алфераки: «Жизнь Н. Д. Алфераки пролетала между Харьковом, Петербургом и Таганрогом. Именно пролетала, потому что Николай Дмитриевич Алфераки всё делал стремительно, увлекался многим и многое успел». (Указ. ст.).
Закончив университет в звании кандидата этико-философских наук, Н. Алфераки в1836 году поступил на службу в Военно-походную канцелярию Его Императорского Величества в чине коллежского секретаря. (РГИА. Формулярный список Н. Алфераки. ф.1286,оп 1, д220, л. 2). В этом же году за отличную службу награждён перстнем и спустя год получил чин титулярного советника. В это время он участвовал в кодификации Свода Военных законов. На протяжении 12 лет он состоял на государственной службе и одновременно вёл дела по управлению имуществом в Харькове и Таганроге. Под Таганрогом ему принадлежало 2 тыс. десятин земли, 125 душ крестьян, 8 каменных домов и 25 каменных магазинов. (РГИА. ф.1286,оп.1, д. 220, л. 3).
В Харькове Николай Дмитриевич прославился как светский лев, в доме которого устраивались самые блистательные балы. Он владел лучшими рысаками в городе, имел при доме замечательный фруктовый сад с виноградником и лучшую картинную галерею.
Он же был одним из крупнейших благотворителей. Входил в состав Благотворительного общества по попечению о бесприютных. В 1845 году по просьбе акционеров Общества по попечению об антрепренерном театре коллежский советник Алфераки принял на себя должность директора театра. Он уплатил все бывшие на театре долги и употребил на его улучшение 20 тыс. рублей собственных денег. В дальнейшем он выхлопотал у генерал-губернатора ежегодное пособие из казны на нужды театра в сумме 3 тыс. рублей. (А. И. Черняев. Харьковский иллюстрированный театральный альманах. Харьков. 1900 с.19). Впоследствии Алфераки входил в совет директоров вместе с князьями Голицыным и Шаховским, управляя делами театра до 1852 года, когда сложил с себя это звание по случаю выезда из города.
В Харькове, в 1841 году Н. Д. Алфераки женился на дочери одного из богатейших харьковских откупщиков — Любовь Кузьминичне Кузиной. За невестой было дано отцом большое приданное, но дело было не только в нём. Здесь счастливо сошлись богатство и сердечная привязанность. Юная (жена была на девять лет младше) изящная блондинка, с задумчивым взором голубых глаз, стала верной спутницей жизни «светского льва». Она уравновешивала своего увлекающегося супруга, была нежной супругой и заботливой матерью. Как пишет С. Алфераки: «Брак был счастливым во всех отношениях и от него произошли мы — пять сыновей.» (Воспоминания С. Алфераки с.3).
В Харькове, в роскошном доме на Сумской, у счастливых родителей родились сыновья: Дмитрий (26.06.1842), Николай (1.06.1844), Ахиллес (21.06. 1846), Сергей (14.04.1850) и Михаил (16. 12. 1852).
По делам службы Николаю Дмитриевичу приходилось много разъезжать, особенно когда он служил помощником управляющего делами комитета об устройстве Закавказского края в военно-походной канцелярии. В 1844 году, чтобы быть ближе к семье, он в чине надворного советника был откомандирован в Харьковскую губернскую почтовую контору, а в 1848 году согласно прошению отправлен в отставку. (РГИА. ф. 1286, оп.1, д. 220, л.8).
Служба Алфераки и его благотворительная деятельность были отмечены многими орденами: св. Станислава 2 ст., св. Владимира 4 ст., св. Анны 3ст., греческим орденом Спасителя командорского ранга.
В это время в Таганроге, на полученном по завещанию матери участке земли в центре города, Н. Д. Алфераки начинает строить по проекту знаменитого петербургского архитектора Штакеншнейдера великолепный дворец, который называет «таганрогское палаццо». Пока шло строительство таганрогского дворца, семья переехала на жительство в Петербург, где проживала до 1856 года.
В это время Николай Алфераки избирается почётным членом Санкт-петербургского Совета Детских приютов и почётным секретарём Академии художеств. В петербургском свете Алфераки снискал себе славу человека высокообразованного и талантливого. Он не только общался с художниками, поэтами, музыкантами, дружил с братьями Брюлловыми, («великолепный Карл» написал несколько портретов членов семьи Алфераки), собирал картины и обладал одной из лучших в России коллекций итальянской живописи, которую ему помог собрать брат, проживавший в Риме. Но и сам великолепно играл на скрипке, рисовал, писал рассказы.
Видимо, роду Алфераки был свойственен природный талант и артистизм, который проявился ярко не только у Николая Дмитриевича, но и других членов этой семьи.
Для Таганрога Николай Алфераки стал олицетворением не только удачливости и богатства. Образ жизни его семьи поражал жителей города широтой, размахом и аристократизмом. Богатых людей в Таганроге было немало. Миллионеры, известные не только в России, но и в Европе — Емесы, Скараманга, Негропонте и др. не стремились так демонстративно жить на широкую ногу. Мало кто из них так любил искусство и так щедро тратил деньги на эту любовь. Никто так не стремился войти в элиту российского общества, стать русским вельможей. В этом Николай Дмитриевич мало в чём уступал своему знаменитому родственнику — Дмитрию Бенардаки, с которым его связывали не только родственные, но деловые и дружеские связи.
Но в отличие от Бенардаки, прославившегося своей коммерческой хваткой, предпринимательским талантом, Алфераки был натурой более художественной. И, кто знает, не будь у него состояния и аристократических амбиций, из него мог выйти большой художник, учёный или музыкант. По воспоминаниям сына, Николай Дмитриевич очень любил музыку, сам великолепно и с большим чувством часами играл на скрипке. Любое проявления человеческого таланта вызывали в нём восторг. Он старался дать детям блестящее воспитание и образование. В таганрогском дворце проживало несколько гувернёров и два учителя музыки — скрипач Ланцетти и пианист Воланж.
Судьба оказалась жестока к семье Н. Д. Алфераки. В тот момент, когда Н. Д. Алфераки полностью обустроил своё «таганрогское палаццо» и надеялся пожить в нём тихой семейной жизнью, посвятив себя жене и детям, его жизнь оборвалась. Он умер 46-ти лет, от болезни печени, 23 ноября 1860 года.
Недобросовестные управляющие довели вдову чуть ли не до разорения. Пришлось продать значительную часть недвижимого имущества. Пошли с молотка коллекция картин, мебель, другие предметы обстановки, а затем и сам роскошный особняк, предмет зависти многих таганрожцев. Его купил греческий купец Д. Негропонте, вскоре уступивший его городу для Коммерческого клуба. У здания началась другая история, но и в ней оно сохранило имя своего хозяина, увековечив его богатство и размах. Никто из таганрогских богачей так и не смог перещеголять Алфераки в роскоши.
Но не только своими коллекциями, дворцом, положением в обществе мог гордиться Н. Д. Алфераки. Самым главным его богатством были сыновья, продолжатели рода. Очень редко бывает так, что сразу два представителя одного поколения семьи оказываются равно знамениты, каждый в своей области, как это случилось с детьми таганрогского помещика. Один из его сыновей — Ахиллес Николаевич Алфераки вошёл в энциклопедии начала 20 века, как крупный чиновник и композитор, создавший множество музыкальных произведений, а его брат — Сергей Николаевич — как крупный учёный натуралист, имя которого было широко известно как в России, так и за рубежом.
О последнем хотелось бы сказать особо, т.к. в этом году С. Н. Алфераки исполняется 165 лет.
Сергей Алфераки, к воспоминаниям которого мы неоднократно обращались в этой статье, в отличие от своих братьев обладал более рациональным складом ума и не разделял их увлечения музыкой. Он пишет, что несмотря на то, что «нас соединяла тесная дружба, ни разу не поколебавшаяся «, уже с раннего детства каждый из братьев шёл своим путём.
Сергей Алфераки вспоминал что «ко многим вещам чувствовал в молодости вспышки страсти: к шахматам, бильярду, гимнастике и т. д., но это всё были лишь временные увлечения, тогда как страсть к зоологии… не покидала меня всю жизнь» (Воспоминания С. Алфераки. с.7).
В детстве маленький Серёжа повергал в ужас своих бонн, которые после прогулки находили в карманах своего подопечного жуков, лягушек, ящериц, улиток. Сочувствие своим увлечениям мальчик нашёл в своём гувернёре — англичанине Вильяме Дэше, который открыл перед своему юному воспитаннику прекрасный мир бабочек, научил составлять коллекции.
Свой ранний интерес к изучению природы позднее С. Н. Алфераки объяснял тем, что с детства был окружён богатой и разнообразной фауной Приазовья. Вспоминая свою юность, родные места, приазовскую весну, он рассказывал: «Ключом била в такое время жизнь на Петрушиной Косе. И рыба, и птица, и всякая другая тварь… оживала от солнечного тепла, всё это шевелилось, кричало, пело, плескалось, и юному натуралисту трудно было решить, за чем следует следить, что наблюдать».
Как и его братья, Сергей получил великолепное домашнее образование и весной 1867 года он сдал экзамены на аттестат зрелости экстерном. После экзаменов он подал прошение о приёме в Харьковский университет, но так как брат Ахиллес учился в Московском университете, туда перевёлся и Сергей. Учёба на физико — математическом факультете не удовлетворяла молодого учёного — натуралиста и, не закончив курса он отправляется в Дрезден, где стажируется у известного профессора Штрауха. Выбрав себе специальностью лепидоптерологию — науку о бабочках, он стал одним из крупнейших специалистов по чешуекрылым в России и Европе.
Вице-президент Русского энтомологического общества — С. Н. Алфераки был членом 27 научных обществ и академии Европы и Америки. За сорок лет научной деятельности им было опубликованы 92 работы на разных языках в русских и иностранных научных изданиях, написаны уникальные монографии «Гуси России» и «Утки России», переведённые им самим на ведущие европейские языки и изданные за рубежом. Зоолог Алфераки был действительным членом Русского географического общества и немало поездил по миру, изучая новые неизвестные виды насекомых и птиц. Самую большую свою экспедицию он совершил через Кульджу и Тянь-Шань, к легендарному и загадочному озеру Лоб-Нор в 1879 году. Её он снарядил на свои средства с помощью друга Страти Скараманга, который взял на себя половину расходов по снаряжению и принимал участие в экспедиции. Маршрут экспедиции помогал разрабатывать знаменитый путешественник Н. М. Пржевальский.
Загадочный Тянь-Шань, как и Центральная Азия, манили европейцев, но только в середине 19 века нога европейского путешественника вступила на «Небесный хребет». Это был знаменитый путешественник и учёный П. П. Семёнов, получивший почётный псевдоним — Тянь-Шаньский. Часть пути, пройденного экспедицией Алфераки, пролегала в местах, близких к маршрутам Семёнова Тянь-Шаньского. На долю участников выпали огромные трудности. Караван верблюдов с трудом продвигался по гористой местности, всех участников экспедиции мучали приступы лихорадки. Но, несмотря на трудности, главная цель экспедиции — изучение фауны этого труднодоступного района, была выполнена. Алфераки собрал огромную коллекцию бабочек — 12 тысяч экземпляров, среди которых многие не были известны науке, а также 500 видов позвоночных.
Впечатления об этом путешествии С. Н. Алфераки изложил в путевых заметках «Кульджа и Тянь-Шань», изданных в 1891 году в Петербурге. Он предполагал продолжить исследования малодоступных районов Центральной Азии, но сложные материальные обстоятельства семьи (неурожайные годы, пожар на паровой мельнице, принадлежавшей братьям Алфераки) не позволили учёному осуществить свои планы. Позднее он совершил немало интересных поездок (на Кавказ, в Испанию, на Канарские острова), но по научной значимости они не могли превзойти его экспедицию на Лоб-Нор.
С. Н. Алфераки был знаком и вёл переписку со многими знаменитыми путешественниками своего времени: Семёновым Тянь-Шаньским, Грум-Гржимайло, Потаниным, Козловым, Пржевальским. В честь последнего он назвал один из неизвестных ранее видов бабочек, найденный в районе Центральной Азии.
Как видный специалист — энтомолог, Сергей Николаевич обрабатывал коллекции насекомых, собранные во время экспедиций этими путешественниками и преданные ими в Зоологический музей Санкт-Петербурга. Двадцать семь видов чешуекрылых носят имя Алфераки, впервые описавшего их.
Яркий представитель науки девятнадцатого века, эпохи накопления фактов и знаний, С. Н. Алфераки внёс огромный вклад в развитие естественнонаучных знаний. Он был настоящим учёным, энтузиастом, горячо преданным своему делу, которому посвятил всю свою жизнь.
Из дальних экспедиций он всегда возвращался на родину — в Таганрог. Здесь прошло его детство, здесь он поймал свою первую бабочку, здесь, в родовом имении Дмитриада, наблюдал жизнь природы. И в преклонном возрасте, потеряв зрение и уже не имея возможности заниматься энтомологией, он вернулся в Таганрог и скончался здесь в 1918 году.
Перед нами прошла галерея портретов представителей только одной таганрогской семьи. Мы рассказали далеко не обо всех представителях этого большого и славного рода. Но семья Алфераки не была чем-то исключительным для Таганрога. Изучая историю города, понимаешь до какой степени был прав А. П. Чехов (кстати, лично знавший членов семьи Алфераки), однажды сказавший: «Как много великих людей, однако, вышло из Таганрога».

Публикация подготовлена в рамках поддержанного РГНФ научного проекта № 14−04−00237.
Автор: ЦЫМБАЛ Алла Августовна — старший научный сотрудник Таганрогского литературного историко-архитектурного музея-заповедника.

Воспоминания Сергея Николаевича Алфераки – внука родоначальника Дмитрия Алфераки – впервые опубликованы в журнале «Природа и охота» в 1910 году (выходил до 1912 года). Через 100 лет перепечатаны в журнале «Великое посольство» № 9-12 за 2010 год в статье Николая Павлова «Жизнь и смерть августейшего охотника» (стр.73–80). Журнал издается в Санкт-Петербурге, главный редактор и издатель Николай Павлов.

Алла Цымбал

Статью С.Н. Алфераки разыскала и на сайт «ALFERKOR.RU любезно ее предложила старший научный сотрудник Таганрогского государственного и историко-архитектурного музея-заповедника Алла Цымбал.

Воспоминания Сергея Николаевича Алфераки

Дед мой, Дмитрий Ильич Алфераки[1], из города Мистра[2] в Пелопонессе происходил из местной старинной благородной фамилии архонтов[3].

Мистра – город на скале.

Он имел значительное состояние, родовой замок (Пиргос), как то водилось в этой полунезависимой части Греции, где феодальный строй, введенный первым герцогом Морейским, Philippe om de Villeharduin, при покорении Мореи крестоносцами, до известной степени сохранился и до ныне.

Родоначальник – Дмитрий Ильич Алфераки.

Во время морейской экспедиции графа А.Ф. Орлова-Чесменского[4] дед мой, подобно многим своим соотечественникам, присоединился к русским войскам и храбро сражался против турок во все время войны, завершившейся в 1774 году Кучук-Кайнарджийским миром. Дед, в особенности отличился со своим собственным отрядом в 60 человек в битве при Лемносе и Митилене, причем отбил у турок 9 больших и малых знамен и взял приступом укрепленный замок Митиленского паши.

Граф А.Ф. Орлов-Чесменский

За этот подвиг дед был награжден чином капитана, а его команда – тремястами червонцев. По приглашению князя Г.А. Потемкина-Таврического[5] дед перешел в подданство России и продолжал здесь военную службу до чина секунд-майора.

Князь Г.А. Потемкин-Таврический

В 1784 году дед получил от императрицы Екатерины II значительное (около 7 тысяч десятин) населенное имение на северном берегу Азовского моря, вблизи Таганрога, названное им «Лакедемоновкой», и грамоту на потомственное дворянство[6]. Он построил в имении церковь, имел своих певчих, свой крепостной оркестр и вообще жил большим барином. Это был крепкий душою и телом человек, славянского типа, белокурый и очень высокий ростом. Характера он был благородного, независимого, был щедр и очень добр. Он окончательно обрусел и был первым лицом в крае. Он умер 96-ти лет, в 1830 году, чтимый и уважаемый всеми в городе Таганроге, а также и всем дворянством в Екатеринославской губернии.

Имение свое, Лакедемоновку, он продал в 1819 году помещику Комнено-Варваци. Помимо Лакедемоновки дед имел еще несколько имений под Таганрогом: Марьевку, Александровку и Дмитриаду.

Женат дед был два раза. Фамилия первой его жены мне неизвестна; вторая жена, красавица Мария Феодоровна, происходила из старинного рода Типальдо (Conti Tupaldo) из Кефалонии (они были венецианские графы); фамилия эта переделалась в Депальдо[7] уже в Таганроге.

От этого брака произошли двое сыновей, Ахиллес и Николай Дмитриевичи, и дочь Александра Дмитриевна. От первого же брака произошел мой дядя Илья Дмитриевич, а также Феодора Дмитриевна (замужем за вице-адмиралом Алексиано) и Мария Дмитриевна (замужем за лейтенантом флота Бенардаки).

Отец мой, Николай Дмитриевич Алфераки, родился в Таганроге в 1815 году. Воспитывался он в благородном пансионе при Московском университете, а кончил курс в Харьковском университете, кандидатом этико-философского факультета. В 1840 году отец женился на Любови Кузьминишне Кузиной, моей матушке. Службу свою отец начал в военно-походной канцелярии Его Величества, при князе Чернышеве, и скончался в 1860 году в Таганроге, в чине действительного статского советника.

Глава 1

Я родился 14 апреля 1850 года в Харькове, где у моих родителей был свой дом. Ребенком 7-8 недель совершил я свое первое путешествие: семья наша переселялась тогда на жительство в Петербург и, конечно, забрала с собой и мою персону.

Мы прожили в Петербурге до 1856 года, когда отец, в виду слабого здоровья моей матушки, решил переехать на постоянное жительство в Таганрог, где у него были дома, подгородное имение «Дмитриада» и, наконец, родные во главе с братом его – Ильею Дмитриевичем Алфераки (от другой матери) и с его многочисленными детьми – моими кузенами и кузинами.

В Петербурге мы жили в доме-особняке графа Игнатьева и поныне существующем на Литейной. Конечно, воспоминаний, кроме самых смутных, за период жизни в Петербурге в этом возрасте у меня не осталось почти никаких. Только резко запечатлелось в моей памяти как меня привезли на елку к нашему родственнику, Дмитрию Егоровичу Бенардаки, и как при виде большого сборища детей и взрослых гостей я раскапризничался и расплакался до того, что меня пришлось отправить домой. И я отлично помню, что меня не столько напугала тогда большая масса народа в огромной, залитой светом зале, сколько одна личность – грек Полихрониадис, разгуливавший в своем национальном греческом костюме и в красной феске. Жил тогда Д.Е. Бенардаки в своем великолепном доме на Невском, в котором потом в течение многих лет помещался английский клуб.

Из позднейших рассказов матушки я узнал, что со мною случилось в Петербурге следующее событие: как-то зимой, гуляя неподалеку от Зимнего дворца, я капризничал, что было тогда моим неизменным правилом, и привлек на себя внимание гулявшего государя Николая Павловича.

Как рассказывала дома моя бонна, государь остановился, посмотрел на меня, улыбнулся и, подняв, поцеловал! Правда ли это или плод фантазии бонны – сказать не берусь, но, по словам матушки, бонна вернулась со мной с гулянья в сильно-восторженном возбуждении и долгое время и после рассказывала про этот случай. Вообще же эта бонна, Адель Ивановна, пользовалась у нас в доме полным доверием и в правдивости ее никто не сомневался.

Меня уверяли, что я был очень красивым мальчиком, что отчасти подтверждается портретом, писанным художником Пецгольтом, когда мне было 4 года. Портрет этот имеется у меня и поныне.

В первый день нашего приезда в Таганрог сильное впечатление произвели на меня огромные раки, поданные нам к обеду. В виду того, что это было первое зоологическое впечатление будущего натуралиста, я позволю себе остановиться на азовских раках и сказать о них несколько слов.

Азовские раки, действительно, очень крупны и имеют весьма длинные и притом толстые клешни. Этот именно тот рак, которого проф. Нордман назвал Astacus leptodactylus var. Salina; но я и теперь вовсе не уверен, что это есть только особая раса длиннопалого рака, а скорее склонен признать в нем вид вполне самостоятельный. К сожалению, мне пришло в голову выяснить этот вопрос лишь недавно, как раз в то время, когда раки в Азовском море почти поголовно вымерли от рачьей чумы, так что получить из Таганрога несколько раков для исследования мне не удалось.

Кроме северного побережья Азовского моря, этот громадный рак был мне известен по Миусскому лиману и из донских гирл. Здесь он поднимается по Дону вплоть до Новочеркасска и, может быть, идет выше; в Миусском же лимане он поднимается всего верст на сорок от устья реки, а выше его заменяет уже другой рак, более напоминающий строением и величиною прежнего невского рака, вконец уничтоженного фабричными отбросами и нефтью, очень небрежно выпускаемой в Неву всякими судами. Нефть в Неве в самом недалеком будущем угрожает совершенно обезрыбить эту рыбную реку. Впрочем, что же говорить о рыбе, когда людям, прибрежным невским жителям часто приходится пить воду, пропитанную противным запахом нефти!

По слухам, вдовствующая государыня императрица Мария Федоровна, проездом через Ростов-на-Дону, осталась так довольна поданными ей этими гигантскими раками, что с тех пор, от времени до времени, раки из Ростова доставлялись к высочайшему столу. Еще позднее, в конце 1890-х годов стали вывозить этих раков и в Москву, где в лучших ресторанах за них брали по 3р. 50 коп. за десяток! В мое же время, до конца 80-х годов, самые крупные раки продавались в Таганроге по 25-35 коп. сотня!

Возвращаюсь к моему повествованию. Во всяком случае, раки тогда произвели на меня гораздо более сильное впечатление, чем мои таганрогские родственники и кузины, встретившие нас и осыпавшие нас, братьев, поцелуями.

Ко времени нашего переезда в Таганрог большой наш дом, в котором мы должны были окончательно поселиться, не был еще закончен перестройкой и отделкой, и мы провели первую зиму в наемном доме Джурича, – очень уютном, но недостаточно поместительном для нашей семьи с ее многочисленным штатом.

Дело в том, что при нас – детях, находились и бонны, и дядьки, два гувернера – англичанин и француз; последний с женою, преподававшей нам музыку. Кроме того, ожидались еще артисты: скрипач и пианист. Отец очень любил музыку: сам играл на скрипке с большим чувством, и ему хотелось, чтобы мы имели полную возможность получить, между прочим, хорошее музыкальное образование.

M-r и m-me Tetedoux, парижане, собирались скоро от нас уехать – вернуться в Париж, где m-r Tetedoux надеялся добиться успеха постановкой своих пьес на сцене. Хорошие, милые люди были эти супруги, и мы их очень любили. Во всяком случае, всецело им мы были обязаны не только знанием французского языка – в особенности старшие братья, – но и воспитанностью, усвоенной нами от них совершенно незаметно.

Много лет спустя я разыскал в Париже Emil’я Tetedoux. Жена его к тому времени переселилась в лучший мир, а он, бедняга, кое-как перебивался мелкими работами. Единственная его пьеса, постановки которой он добился, успеха не имела, и это отняло у ее автора всякую энергию к дальнейшему драматическому творчеству.

Что же касается гувернера-англичанина, то я подробнее познакомлю с ним читателя немного позже, так как влияние этого человека на все течение моей жизни очень велико.

Вскоре, действительно, приехали к нам ожидаемые пианист и скрипач. Первый из них, чех Прокеш, был хорошим пианистом и «добрым малым, но кутилой»; второй же, Ланцетти, принадлежал к какой-то интернациональной нации. Это был субъект, курьезный во всех отношениях. Как скрипач он обладал большими музыкальными достоинствами; техника его была изумительна по своей легкости и совершенству, но смычок был слаб, силы в нем было очень мало. Образование, помимо скрипки, Ланцетти имел совершенно элементарное и был большим неряхой, как в одежде, так и во всем решительно.

В доме у нас Ланцетти прожил довольно долго, но временами исчезал, так что мы даже не знали, где он находится. Потом смотришь, он опять появился и живет несколько месяцев. В конце концов, он перебрался на постоянное жительство в Москву, где устроился в качестве первой скрипки в оркестр Большого театра, где и пробыл до самой смерти. С его талантом, будь он сколько-нибудь человеком порядка, Ланцетти мог бы жить в Таганроге совершенно обеспеченно, так как у него было много учеников и могло бы быть втрое больше; к тому же, от нас он получал определенное жалованье, и не мало зарабатывал концертами, которые давал в Таганроге и соседних городах. Но все у него пошло прахом, деньги никогда не водились; да он мало и печалился об этом.

Мой меньший брат, Михаил, был его учеником и достиг в игре на скрипке под его руководством, как любитель, очень хороших результатов. Михаил был очень высокого мнения об искусстве Ланцетти и похоже, беря уроки у проф. Ауэра, он всегда говорил, что всему достигнутому в игре на скрипке он всецело обязан своему первому преподавателю, Ланцетти. Подобный отзыв можно считать компетентным: брат мой одно время был одним из сильнейших скрипачей-любителей в Петербурге.

Прокеш пробыл у нас всего года три и, не знаю почему, уехал; заменил его пианист ганноверского короля Воланж. Воланж был артист совсем другой категории, – в нем нельзя было не признать с первого же раза первоклассного виртуоза: даже в наши дни не так-то легко встретить подобного пианиста. Он вдохновлялся собственной игрою и иногда играл у себя в комнате по 8 и более часов подряд, – так сказать, запоем. Однажды, во время его игры, в комнату проник вор, преспокойно обобрал все, что лежало в комнате, вынул из шкафа платье, белье, снял с постели одеяло, простыни, связал в большой узел свою добычу и унес. Воланж слышал, что в комнате кто-то ходил, но, увлеченный игрою, ни разу не обернулся и узнал о воровстве, только кончив игру и собираясь прилечь и отдохнуть.

И что за оригинал был этот Воланж! Хорош был наш Ланцетти, но Воланж, безусловно, перещеголял его в безалаберности. При этом Воланж был чрезвычайно наивен, почти невменяем. Таких людей мне больше не приходилось встречать. Например, на большом нашем званом обеде он был представлен одной даме, которую видел впервые. Долго и пристально смотрел на нее Воланж и наконец во всеуслышание обратился к ней со словами: «comme vous etes leide, madam!». Впрочем, подобные выходки прощались ему, как артисту, да и репутация его в этом отношении была прочно установлена и широко известна.

Вполне понятно, что подобный субъект, несмотря на большой музыкальный талант, но мог быть терпим при дворе ганноверского короля, и вот почему Воланжу пришлось искать счастья на чужбине и случайно попасть в наш дом.

Отец мой жил широко; штат домочадцев был у нас большой, и жизнь в нашем доме была поставлена так, что не могла обойтись без многочисленного персонала всяких специалистов; и всех этих специалистов пришлось перевезти из Петербурга. Из Петербурга также была перевезена и вся обстановка дома: мебель, библиотека и прочее, на лошадях, потому что железная дорога существовала в те годы только между Петербургом и Москвою. Вдобавок замечу по адресу штата наших специалистов, что некоторые из них ехали вместе со своими женами и детьми – целыми семьями. Это было порядочное переселение и трудно представить себе, как все вещи были перевезены. Одной мебели было огромное количество: не считая зеркал, люстр, бронзы, столового серебра, множества сервизов и хрусталя, массы ламп (карселевых), было более сотни больших картин в тяжелых рамах, штук семь роялей и пианино, биллиард, разный фарфор, коллекция оружия, громадная кухонная батарея, множество экипажей всяких фасонов и калибров, и, наконец, громадный гардероб, как родителей, так и нас – детей и всех домочадцев. К этому надо еще прибавить, в числе багажа был погреб, то есть около 8000 бутылок вина лучших сортов.

И почти все это было доставлено в целости, без поломок и пропаж, ежели не считать отправленный по ошибке транспортною конторою один из наших экипажей вместо Таганрога в Тауроген, о чем узнали и вспомнили много лет спустя. Что сталось с этим экипажем, мне совершенно неизвестно, но не думаю, чтобы в какой-нибудь стране, кроме нашей матушки России, возможна подобная неаккуратность транспортной конторы.

Насколько я помню, из специалистов были привезены: отличный обойщик, ламповщик, столяр – немец Дрейкампф, кондитер (СИК), старшая прачка, буфетчик и буфетный мужик, полотер, кухонный мужик и квасовар, старший кучер, садовник и, наконец, очень важная персона (как увидит читатель) – поварю В обязанности этих лиц вменялось уже на месте, в Таганроге, подыскать себе помощников или учеников.

Пропускаю перечисление остальной прислуги, привезенной из Петербурга, включавшей и негра – Егора Бамбаса, долженствовавшего в шитом золотом костюме заседать в передней. Затем были камердинер отца, горничная и подгорничная матери и т. д. Швейцары, конюхи, дворники и поварчата были набраны в Таганроге.

Конечно, при таком количестве всякого сорта людей в доме, за ними нужен был общий надзор, и за это дело взялся один пожилой, но еще бодрый родственник отца. Это был большой чудак, но добрый и хороший человек, с некоторыми, если можно так выразиться, совсем допотопными понятиями и миросозерцанием. Федор Дмитриевич Софианопуло получил воспитание в каком-то московском пансионе. Вернувшись из Москвы, он безвыездно жил в Таганроге до самой смерти, и был в то время, о котором идет здесь речь, настоящим таганрогским старожилом, который всех знал и которого знали все от мала до велика. Простонародие называло его «Пуло» или «Пуленько», а его мать – «Пулихой», уменьшительное от Софианопуло. Мы же звали его Носом в виду почтенных размеров у него этого органа.

Нас, детей, Нос очень любил, и мы его тоже. Но что он любил в особенности, так это – ругаться при всех обстоятельствах жизни, в присутствии кого бы то ни было. И ругался он не с целью непременно выругать, а просто это была какая-то потребность его натуры, вернее – привычка, так что никто из знавших его на брань эту не обращал никакого внимания. Напротив, почти все любили его и со всеми он был на ты.

Нашего англичанина, Деша, Нос часто приветствовал в таком духе: «Эй, Англия, куда тебя чертяга несет? — Иди сюда! Ну, что, сигарка есть?». Тот отвечает: «Есть, да не важная.» — «Ну, тащи ее сюда, неважную! Свои, туда к черту, забыл!» — «Да право же, у меня плохие!» — повторяет англичанин. – «А мне что, а-бы только под носом воняло! – Ну, и народ, эти англичане, чтоб их собаки съели!»

Вообще, Нос был большим чудаком. Когда, например, в конце 60-х годов выстроили железную дорогу от Харькова до Ростова, через Таганрог, он ни за что ни разу не решился по ней проехаться на том основании, что: «А будь она проклята! Отец мой на ней не ездил, значит, и мне незачем!».

Купаться в море он тоже ни за что не соглашался, как бы не располагала к купанью жаркая летняя погода. И не купался он потому, что кто-то ему рассказал как однажды, купаясь в море, монах Афонского монастыря был схвачен за ноги какой-то рыбой или иным чудовищем. Монах будто бы стал звать на помощь своих товарищей, но последние видя, в чем дело, дали ему понять знаками с берега, чтобы он вытянул над головой руки, и едва монах это исполнил, как был моментально проглочен и исчез навеки. И этого рассказа было вполне достаточно, чтобы навсегда удержать Пуленку от купанья, даже на самых мелких местах нашего морского побережья!

Когда мне было десять лет, Нос научил меня играть в шашки или «сашки», как он называл эту игру, и в самое короткое время ученик начал обыгрывать учителя, решительно не давая взять ему ни одной партии, к великому его изумлению. Вскоре я научился играть и в шахматы и в продолжении нескольких лет очень им увлекался. Показал мне эту игру мой дорогой наставник, а позже — друг, William Diash или Василий Васильевич Деш, как его звал весь город.

Я скоро понял суть этой бесподобной игры и пристрастился к ней, но я оставил шахматы, убедившись, что без серьезного изучения теории далеко в этой игре не уйдешь и останешься более или менее сильным любителем, что не особенно меня прельщало.

У меня было достаточно данных для достижения в шахматной игре гораздо большего: налицо были – и быстрое соображение, и большая шахматная память, и интерес к игре. Я с жадностью изучал партии значительных игроков, печатавшиеся в иностранных журналах. Тогда гремели имена Морфи, Андресена, Стаунтона. Я переигрывал их партии и был уже готов взяться за изучение теории. Мне было тогда 17-18 лет, и я отлично сознавал, что нужно или посвятить себя всецело шахматной игре, чтобы достичь в ней высоких достижений, или бросить ее совсем и следовать своему призванию – быть натуралистом.

Моя любовь к зоологии одержала верх. Вот уже сорок лет, как я бросил шахматную игру, но и теперь я не могу равнодушно читать отчеты о шахматных турнирах и изредка продолжаю просматривать партии выдающихся игроков.

После усиленной работы в продолжении всей осени, зимы и весны наш большой дом был, наконец, приведен в последний порядок, и в конце весны 1857 года мы перебрались в него. Дом этот, с большим садом, окруженным каменным забором, с тремя флигелями, конюшней, огромным каретным сараем, обширной отдельной кухней, оранжереей и т.д. занимал целый квартал в центральной части города и выходил фасадом на Католическую улицу, названную так, потому что на ней находилась католическая церковь. В саду имелся большой искусственный грот, потолок и стены, которые были выложены внутри диким камнем. Над гротом стояла беседка, а большая часть горки, под которой был грот, была покрыта цветниками, привлекавшими к себе массу бабочек, особенно по вечерам.

Ближе к дому тоже был разбит огромный цветник с беседкой на его краю, а еще ближе находилась цистерна для дождевой воды, служившая для полива цветников и нужд оранжереи. Широкая аллея шла вокруг сада. По этой аллее можно было кататься в экипаже, под тенью обрамлявших ее деревьев, среди которых преобладала белая акация.

Оранжереи в нашем доме вначале заведывал итальянец Тальябое, но его вскоре заменил его помощник — садовник из важных. Гораздо позже попал к нам на эту должность какой-то еврей, распродавший тайком лучшие растения оранжереи, в том числе и прелестную коллекцию камелий, купленную отцом за большие деньги. После проделок этого негодяя интерес к оранжереи пропал, и матушка предпочла совершенно ее упразднить.

Описывать наш дом подробно я не стану: сделать это не легко, да и большого интереса для посторонних описание это не представляет. Скажу только, что в доме были высокие, красивые комнаты, стены которых были украшены картинами разных художников, и хороших, и посредственных, и отчасти плохих. Были три картины Рубенса, один Рембранд, один Веласкес, около десятка картин Айвазовского, большое полотно Калама, хорошая большая картина Гюдена (открытие Америки Колумбом), четыре картины Брюллова (в том числе портрет отца, писанный Брюлловым незадолго перед его смертью); были картины Hildebrandt, Gerard, Poitevin, Goganti; был портрет отца и матушки кисти Шайбена и много других, перечислять которые на память не берусь.

Любимой нашей комнатой был обширный зал в два света, южная сторона которого, почти сплошь стеклянная, выходила в сад. Летом широкие двери зала раскрывались на прелестную широкую террасу с удобными, пологими сходами в сад. Несмотря на свои размеры зал этот был очень уютен и светел и служил в то же время и столовой. Имея более 15-ти аршин высоты при такой же приблизительно ширине, зал всегда содержал в себе чистый и прохладный воздух. В двух концах зала были устроены уютные уголки, вроде гостиных, со столами, на которых лежали газеты и журналы. Два рояля стояли в этом зале. На двух противоположных стенах находились хоры. К середине северной стены прилегала гостиная матушки, очень красивая, изящная комната, имевшая всего три стены, а вместо четвертой было соединение – во всю ширину комнаты – с залом. На границе между гостиной и залом стоял красивый мраморный пьедестал – подставка для прелестного мраморного мальчика, пускающего мыльные пузыри, — работа Гальберга. Из этой гостиной через небольшую комнатку был ход в биллиардную. Над биллиардной, в верхнем этаже находился другой зал, в один свет, но очень симпатичный. Одно время зал этот служил нам классной комнатой.

Но в особенности дом наш мог похвастаться библиотекой. В ней были очень полно представлены классики русской, французской, немецкой и английской литературы, а также немало было сочинений современных авторов того времени. Я очень обязан этой библиотеке – все, что я когда – либо знал, я почерпнул здесь, а отнюдь не в учениках, по которым проходил гимназический курс.

Несмотря на свою обширность, большой наш дом был мало пригоден для жилья. Мы, дети, переходя в ведение гувернеров, переселялись во флигель, где помещения были расположены по обе стороны длинного коридора. Тут и жили мы, братья, с дядькой, соединенных между собою, а напротив нас, по ту сторону коридора, занимали помещения гувернеры: француз, и англичан Деш с его неизменным любимицами – собакой, птицами и другими тварями. Далее шли комнаты для прислуги. Артисты – музыканты и повар помещались в особом флигеле, отделенном от нашего широким двором, в глубине которого находилась прачечная, конюшня и каретный сарай.

Совсем особое ведомство представляло из себя кухонное помещение, находившееся под одной крышей с нами флигелем, но отделенное от нас широким поперечным проходом, соединявшим двор с садом.

До сих пор ни одним словом я не обмолвился о своих родителях. Но что же я могу сказать, кроме самого хорошего, самого сердечного! Сказать о них много – задача слишком трудная для меня; сказать о таких светлых личностях мало – как-то неловко, обидно…

Николай Дмитриевич Алфераки, мой отец, родился в 1815 году в Таганроге и окончил курс со степенью кандидата в харьковском университете. В Харькове познакомился он с матушкой моей – Любовью Кузьминишной Кузиной, бывшей на девять или десять лет моложе его, и женился на ней в 1840 году. Брак был счастливый во всех отношениях и от него произошли мы – пять сыновей. Из нас двое старших умерли: Дмитрий – 26-ти лет, а Николай – 14-ти лет.

Как нас любили родители, можно судить по той заботливости, с какою относились они к нашему воспитанию, стараясь сделать все от них зависящее, чтобы из нас вышли хорошие и образованные люди. Конечно, мы не могли не отвечать на любовь и, в свою очередь, горячо любили всей душой так нежно любивших и баловавших нас отца и матушку. К великому нашему горю, неумолимая судьба рано лишила нас любимого отца. Мне тогда шел только десятый год. Отец скончался как раз в то время, когда все устроил по своему желанию и мог надеяться пожить спокойно семейной жизнью. Он умер 46-ти лет от неизвестной врачам болезни печени, 23 ноября 1860 года. Со смертью отца вся забота о нашем воспитании перешла на матушку, а управление имениями было возложено на брата Дмитрия.

Глава 2

Все мною сказанное в предшествующей главе, вероятно , весьма мало интересно для читателя, но я счел необходимым обо всем поговорить, чтобы постараться выяснить вопрос, который я часто себе задавал, но разрешить который до сих пор не могу. Вопрос этот заключается в том, что можно ли сделаться натуралистом и охотником, или же сделаться нельзя, а нужно таковым родиться?

Как теперь известно читателю, мы, дети одних родителей, росли при совершенно одинаковых условиях, в одной и той же обстановке, одинаково любимые и балованные, и под руководством одних и тех же нянек, дядьки, гувернеров. А между тем, старший брат смолоду полюбил псовую охоту и сельское хозяйство и в течение нескольких лет держал псовую охоту из 70-ти борзых и 80-ти гончих собак, не любя вовсе ружейной охоты, хотя и стрелял хорошо. Брат Николай, умерший четырнадцати лет, имел врожденные способности и наклонность к музыке, но не проявлял интереса ни к охоте, ни к зоологии. Теперешний мой старший брат, Ахиллес, писавший иногда охотничьи статьи в «Природе и Охоте» под псевдонимом «Афелес», очень любил ружейную охоту, как развлечение, но никогда особенного влечения к зоологии не высказывал, а всю жизнь увлекался музыкой и филологией. Наконец, мой меньший брат, Михаил, любил музыку, историю, литературу, но никакого интереса ни когда не питал ни к охоте, ни к естествознанию; даже скорее относился к ним отрицательно. А жили и росли мы все вместе, всю жизнь нас соединяла тесная дружба, ни разу не поколебавшаяся и до настоящих дней.

Поэтому лично я склонен думать, что человек должен уже родиться натуралистом, чтобы стать натуралистом, и должен родиться охотником, чтобы стать охотником в полном смысле слова, то есть таким, которому без охоты и жизнь не мила.

Читатель сейчас увидит, на чем я основываю свой вывод. Когда мне говорили с самых тех пор, как я стал ползать и ходить, то есть еще до двухлетнего возраста, я считал безусловно необходимым всякую тварь, какую найду или поймаю, будь она ползучая, летающая или прыгающая, направлять себе в рот. Конечно, сам этого я помнить не могу, но позже, когда лет семи-восьми я с матушкой и теткой был в Славянске во время лечебного сезона, то уже хорошо помню как приводил свою тетку, Анну Кузьминишну, чуть не в смертельный испуг содержимым своих карманов после прогулок. Бывало из карманов моих выползали всякие жуки, мелкие ящерицы, улитки, лягушата и тому подобные страшилища. Помню я там и добряка-доктора Курдюмова, помогавшего мне в моих сборах и сообщавшего мне много интересного о моих любимцах, и которого я, в благодарность за это, забрасывал вопросами зоологического свойства. Отчего же не делали того же, при таких же условиях, мои братья?

Мне было восемь лет, когда моя бонна – Адель Ивановна или Алинька, как я ее называл, связала мне гарусный сачок для ловли бабочек. Первая пойманная мною этим сачком жертва была «многоцветница Vanessa polychloros», что конечно, я узнал гораздо позже. Бабочку и обстоятельства ее поимки на террасе, ведущей в сад, я помню и теперь очень отчетливо, точно это было на днях.

Большое впечатление произвело на меня сообщение моего друга Деша, что всякая бабочка имеет свое особое название и что из бабочек можно составлять коллекции и навсегда их сохранять. Деш был натуралистом в душе, хотя главным образом интересовался содержанием в разных клетках, банках, террариях и т. д. всяких живых тварей. Добряк этот расправил мне многоцветницу и так увлек меня рассказами о разнообразии среди бабочек, что, кажется, с этого именно дня интерес к бабочкам стал интересом всей моей жизни.

И действительно, ко многим вещам чувствовал я в молодости вспышки страсти: к шахматам, бильярду, музыке, гимнастике и т. д., но все это были лишь временные увлечения, тогда как страсть к зоологии и охоте слилась у меня как-то в одно целое и никогда не покидала меня всю мою жизнь.

Только необходимость (болезнь глаз) принудила меня бросить охоту и почти что прекратить свою научную зоологическую деятельность. И если я уже несколько остыл к охоте вследствие невозможности ей более предаваться, то любовь моя к зоологии неизменно горит во мне даже и теперь, когда я пишу эти строки. Много светлых, счастливых минут в жизни дали мне и охота, и научные исследования по зоологии, и меня немного мучит теперь совесть, что на обоих этих поприщах я сделал гораздо меньше, чем мог бы сделать, да и сделанное отчасти не удовлетворяет меня, так как могло бы быть сделано лучше.

Не могу не посвятить здесь несколько строк давно уже покоящемуся на таганрогском кладбище дорогому другу, не только моему, но и всей нашей семьи – Вильяму Дэшу. Поступил он к нам в Петербурге в качестве гувернера совсем юным, всего 21-22-х лет, и умер у нас же от горловой чахотки в 1896 году. Он жил у нас еще за четыре года до моего рождения, а раньше, по приезде из Англии, попал в семью князей Барятинских. С молодыми князьями (Анатольевичами) занимался он практически английским языком, а сам вместе со своими учениками учился русскому, французскому и немецкому языкам, да и еще кое-каким наукам. По-русски Дэш говорил очень хорошо, почти без акцента, и писал вполне правильно, как – увы! – не всегда пишут и многие русские. В Россию он приехал вместе со своим отцом и сестрою, у которой, как говорила мне матушка, был хороший голос. Но сестра Дэша преждевременно умерла от горловой чахотки, а с его отцом мы еще встретимся в Москве, где я с ним познакомился в конце 60-х годов.

Закончив у нас свои гувернерские обязанности, научив нас всех вполне свободно письменно и устно владеть английским языком, Дэш остался у нас в доме в качестве друга. Учеников в городе было у него очень много, и все они делали быстрые успехи, в чем я не раз имел случай убедиться. Впоследствии он преподавал языки английский и французский в женской гимназии. Здесь, кстати отмечу характерный факт, что англичанин Дэш был первым моим преподавателем русского языка. А между тем, нельзя сказать, что Дэш был человеком выдающегося ума или особых способностей; нет, это был просто хороший, добросовестный человек, с достаточными познаниями для той деятельности, которой он себя посвятил. Дэш был очень популярен среди таганрожцев, и все любили его, а в особенности бывшие его ученики и ученицы, воздвигшие ему после его смерти памятник.

Сколько радостей, сколько приятных волнений переживал я в эти первые годы собирания бабочек – сможет понять только тот, кто сам испытал что-либо подобное в столь юном возрасте. Однако же интерес к бабочкам не исключал во мне интереса ко всем другим животным, и мне хотелось изучать, собирать и сохранять все-все живущее, двигающееся, плавающее и летающее. В первые годы коллектирования в особенности интересовали меня тарантулы (Trochosa singoriensis), которых великое изобилие было в нашем саду, да и повсюду в степи. Но коллекции продвигались меня очень туго, и главным образом потому, что в нашей обширной по иным предметам библиотеке отдел естественно-исторический был очень слаб, и руководства по собиранию и хранению зоологических объектов не было ни одного. Да и существовали разве тогда подобные руководства на русском языке?! Не было у меня также и ящиков, и подходящих булавок, и других приспособлений для правильного собирания насекомых; да и мой учитель в этом деле, Дэш, не знал как и чем мне тут помочь.

В 1860 году отец, матушка, Ахиллес, Михаил и я ездили за границу. Отец с Ахиллесом – сухим путем; матушка с Михаилом и мною – морем, через Одессу, Константинополь и Марсель. Съехаться мы должны были в Париже. Нас сопровождал в эту поездку новый наш гувернер, француз Alphonse Meusnier, сын Francois Meusnier – таганрогского врача. Этот Francois Meusnier был старик удивительно красивый, с совершенно белыми волосами, о которых ходила целая легенда. Всех подробностей легенды я не помню, но суть ее знаю, и она заключается в том, что Francois Meusnier молодым врачом попал в Персию и благополучно практиковал там некоторое время, пока он не отправил на тот свет какого-то очень важного пациента, чуть ли не близкого родственника шаха. За такое неудачное лечение, в назидание прочим, было постановлено посадить злосчастного доктора на кол, и Meusnier в ожидании казни был заключен в тюрьму. Однако из тюрьмы ему удалось бежать и вскоре затем навсегда оставить негостеприимную Персию. Он добрался до Таганрога, но уже с совершенно белыми волосами, поседевшими в ночь ожидания казни.

Но если отец Meusnier был красив, то того же при всем желании никак нельзя было сказать о сыне его Альфонсе, нашем гувернере, несколько грубоватом весельчаке с легким французским нравом. Он был отчаянный каламбурист и, в сущности, недурной, хотя и пустой человек. Он привил нам каламбуроманию и всякую потешную французскую чепуху, что, конечно, нас очень забавляло, так что мы даже стали записывать всякие шарады, каламбуры и остроты в особую книгу, носившую название «Betisiana». Впрочем, последнее имело свою хорошую сторону – знакомило нас со всеми тонкостями французского языка.

Сильно потрепало нас Черное море между Одессой и Константинополем, и мы были рады, когда наконец въехали в Босфор. Что Босфор, приближаясь к Константинополю, и сам Царьград нас очаровали, об этом лишнее и говорить, но что меня более всего привело в восторг, так это множество медуз, появившихся вокруг парохода, как только он стал на якорь. Я попросил, чтобы мне достали медуз для осмотра, и один из матросов исполнил мое желание, зачерпнув одну или две медузы ведром.

Помню, мы ездили осматривать город, поражались узкостью улиц, «забинтованными» лицами женщин и многим другим, совершенно испарившимся из моей памяти. Затем мы перебрались на пароход «Симоиз», принадлежавший тогда обществу Messageries Imepiales. Довольно смутно вспоминаю я переезд по Средиземному морю. Меня очень заинтересовал вулкан Стромболи, и я все надеялся увидеть извержение его, но не увидел; в Афинах съезжали на берег, осматривали Акрополис, но никакого впечатления на меня он не произвел. Зато, как обрадовался я, когда увидел высунувшуюся из воды голову пилы-рыбы, между Афинами и Сицилией. Показалась эта несуразная голова вблизи парохода, при чудной, ясной и тихой погоде. Это и действительно случай не совсем обычный, так как пила-рыба (Pristis antiguorum) далеко не многочисленна в Средиземном море.

Помню еще, что на пароходе ехал какой-то очень приличный на вид, долговязый англичанин с сыном, мальчиком лет 8-9-ти, которого он целый день порол. Для экзекуции он каждый раз отправлялся в свою каюту, но после каждой порки сын продолжал делать то же, что и раньше, и порки повторялись без конца. Невольно у меня явилось сравнение этого «английского воспитания» с нашим, русским, и я был очень рад, что родители мои не англичане. Но маленький англичанин, по-видимому, мало обращал внимания на такой метод воспитания и даже ни разу не плакал при нас и не имел заплаканных глаз. Конечно, если такая частая порка должна была научить мальчика уму-разуму, то какой умный англичанин вышел из него впоследствии!

В Лионе со мною был следующий случай. Гуляя вечером с МЕнье по улицам, я захотел пить. Мы подошли к столику кафе, и мой ментор предложил мне попробовать знаменитого лионского пива. Я попробовал и у меня сделался сильный жар, так что матушка испугалась, но к утру все прошло, и мы благополучно доехали до Паприжа, где нас встретили отец и брат Ахиллес.

Сколько времени пробыли мы в Париже, я совершенно не помню, но знаю, что из окон я часто любовался тамбур-мажорами, шедшими впереди солдат и выделывавшими своими булавами всякие фокусы. Тамбур-мажоры очень поразили меня; во исполнение моего желания мне была куплена игрушечная тамбур-мажорская булава, и я проделывал ею и то же, что и виденные много тамбур-мажоры, причем могу поручиться, что окна и зеркала в гостинице «Hotel du Louvre» ничуть не пострадали, хотя шансы на сокрушение их имелись налицо.

Пребывание наше в Париже совпало с погребением принца Жерома Бонапарта, и из окон гостиницы мы видели погребальную процессию. Из Парижа мы поехали в Пиренеи, именно в Bagniers de Luchon. Ничего особенного я не могу припомнить о своем пребывании в этих местах. Помню только, что ездил на ослах и щелкал длинным кнутом, совершенно так же, как щелкал им мой подросток-гид, и что мы много гуляли с Менье, и во время прогулок я видел изобилие «многоцветниц», таких же точно, какую я поймал в Таганроге. Затем, помню, что по ночам бывали страшно сильные грозы, и что впервые попробовал я свежие винные ягоды, что сначала они мне не особенно понравились, но кончилось тем, что все мы их полюбили и поедали в большом количестве. Потом, помню, приехал нас проведать один наш добрый знакомый – харьковский помещик Григорий Иванович Щербаков, лечившийся где-то поблизости, и что он сильно нас смешил, так как был вообще очень веселый и милый человек, ходивший у меня под прозвищем «Петух»… Из животного мира я здесь впервые увидел изаров, как по местному называют серн (Caprella nipicapra).

Вернувшись в Париж, отец что-то еще покупал, заказывал, но все это помнится мне очень смутно. В Париже нас посещали разные знакомые: помню генерала Козлянинова, женатого на родной племяннице моей матушки; помню, бывал у нас муж знаменитой певицы Бозио, умершей несколько лет перед тем в Петербурге и бывавшей и певшей у нас в доме, в те времена, когда бывали у нас и Тамберлик, и Тальяфико, и, кажется, Ляблаш. Да и вообще в Париже нашлось у отца не мало петербургских знакомых.

Вернулись мы Таганрог все вместе, сухим путем, через Петербург, и в ту же осень, как я уже сказал раньше, мы потеряли отца…

Это был очень тяжелый удар для всех нас, но мы были очень молоды и, конечно, тяжелее всех пришлось матушке, на которую, помимо горя, обрушились все заботы о семье. К тому же старший наш брат Дмитрий находился в это время в Петербурге, в университете, и туда не было ни телеграфа, ни железной дороги. Не знаю, почтой или нарочным послали брату известие о смерти отца, но Дмитрий приехал не скоро. Распутица тогда стояла на юге ужасная, так что бедному брату пришлось ехать от Харькова до Таганрога суток около семи. Многие станции пришлось ему проехать в телегах, запряженных волами, а экипаж он принужден был бросить где-то по дороге.

Глава 3

После смерти отца жизнь наша продолжалась почти так же, как шла и раньше, то есть в той же обстановке, но уже в заметно более тихом темпе. Но все же жили мы довольно открыто и у нас бывало много народа.

Общество было тогда в Таганроге очень космополитное: англичане, итальянцы и др., но в подавляющем большинстве были греки. Русских помещиков было немного и большинство из них не жили в городе, бывая в нем лишь наездом. Между всеми этими знакомыми встречались, конечно, и очень милые люди, и образованные, но были тоже и менее милые, и менее образованные и, наконец, — вовсе немилые и вовсе необразованные, но которые принадлежали обществу в силу своего значительного денежного ценза, что, впрочем, бывает более или менее всюду, где живут люди.

О многих из этих лиц можно было рассказать немало интересного, курьезного и юмористического, но для этого требуется талант повествователя, да и подробности эти заняли бы слишком много место в автобиографии натуралиста-охотника. А между тем некоторые типы так и просятся под перо. Одна личность известного архимиллионера В. Чего стоит!

Простой матрос бросивший за борт своего хозяина – владельца судна, завладевший кораблем и грузом, наживший потом колоссальное состояние и едва умевший написать свое имя – не мог бы разве послужить сюжетом для сенсационного романа! А таких как он – сколько было людей в Таганроге, хотя и менее богатых!

Ну, конечно, там были лица и вполне почтенные, как среди коммерсантов, так и среди помещиков, чиновников, консулов, да и просто «жителей». Мало-помалу образовался у нас более интеллигентный кружок из людей, сколько-нибудь схожих между собою, и время в этом кружке проходило не скучно и порою даже приятно.

Мы, все братья, учились дома. Кроме гувернеров нам давали уроки преподаватели таганрогской гимназии. Между последними попадались замечательные типы, из которых некоторые превосходно знали свой предмет и были людьми умными, но были и бездарности, со слабыми познаниями.

Любимым моим учителем был Иван Егорович Якоб, немец, учитель латинского языка. Он преподавал в таганрогской гимназии ровно 35 лет! И теперь не без удовольствия смотрю я на его фотографию, и точно сейчас он сидит передо мною и вертит в руках свою серебряную табакерку.

Якоб имел на одной из отдаленных улиц города собственный крохотный одноэтажный домик и, обыкновенно, клал на крышу этого домика спеющий сыр собственного сыроварения. Мне говорили – когда сыр уже поспевал, от зловония прямо невозможно было проходить мимо дома Якоба, но сам домовладелец не обращал на это обстоятельство никакого внимания, да и вообще таганрогские нравы в то время были очень просты и наивны.

Следующим симпатичным мне преподавателем был Эмилий Егорович Цабель – учитель немецкого языка, добродушнейший немец, который кое-что знал и по зоологии (ведь только русские да французы ничего не знают по зоологии), и с ним я даже начал проходить начальный курс этой науки. Брат этого Цабеля – ботаник, одно время был директором Никитского сада на Южном берегу, и с ним я познакомился позже при посещении Крыма.

Мы хорошо знали слабости наших учителей и всячески старались их ублажать. Например, Иван Егорович Якоб, урок свой всегда дававший по утрам, получал кофе с сухарями, которые очень любил, а Цабель – пил чай. Григорий Филиппович Черец – учитель математики, приходивший днем, не прочь бывал выпить рюмку вина или стакан портера. Законоучитель, о. Себов был большой любитель нашего кваса и не только выпивал его во время урока бутылки две, но обыкновенно уносил пару бутылок с собою, пряча их в свои объемистые рукава. О. Себов был очень ученый и умный человек, но вскоре умер и его заменил другой священник, пристрастия к квасу не проявлявший.

Что касается меня лично, то должен признаться, учился я плохо, — проходимые мною курсы интересовали меня весьма мало. Уроки я готовил очень быстро, но забывал их еще быстрее и, вероятно, был бы полным неучем, если бы не черпал знаний из нашей библиотеки. Читал я очень много и с увлечением, и все, что я усвоил по истории, географии и проч., я усвоил из писаний различных серьезных авторов, а не из уроков преподавателей гимназии.

Когда в 1861 году был обнародован манифест об освобождении крестьян, то все мы были крайне им обрадованы. Правда, крестьян у нас было очень мало, да и те, которые были, попали в это звание довольно оригинальным образом.

При «Дмитриаде» крестьян почти не было, и они появились, так сказать, по собственному желанию. Явится, бывало, к деду какой-нибудь оборванец, беспаспортный или беглый, — и начинает просить помощи. Дед спрашивает – не хочет ли он поселиться в «Дмитриаде». Если согласие получалось, то оборванца отправляли на хутор, одевали, обували, выдавали деньги на обзаведение и на постройку хаты (что стоило тогда пустяки), приписывали крестьянином той волости, к какой принадлежал поселок «Дмитриада», состоявший всего из нескольких хат. Новому крестьянину отводилась земля для посева, выдавались семена, и человек устраивался ми жил спокойно. Зимою же рукой подать до моря, бывшего тогда чрезвычайно рыбным, и жизнь человека бывала таким образом обеспечена от голода и холода.

Такова история происхождения «дмитриадовских» крестьян, которых было всего дворов 30-40 ко времени дарования им свободы. Оброк они никогда не платили и за ними числилось что-то около 30 тысяч рублей недоимок. С разрешения матушки старший брат поехал объявить крестьянам о радостном событии и поздравить их. На следующий день брат распорядился приготовить всем бывшим нашим крестьянам обед, перед началом которого был отслужен молебен, и во время обеда брат еще раз поздравил крестьян, у них на глазах уничтожил документы по неуплаченным недоимкам.

Крестьяне наши очень любили старшего брата и до, и после освобождения, и долгое время продолжали смотреть на нас как на своих «панов», всегда приходивших им на помощь во все трудные минуты их жизни, насколько это было в наших силах.

Мне было лет тринадцать, когда брат Ахиллес начал усердно охотиться с ружьем и собакою. Обыкновенно он ездил на охоту с нашими родственниками и друзьями: Д. Н. Войной – председателем коммерческого, а потом товарищем председателя окружного суда, и с двоюродным братом Александром Ильичом Алфераки, бывшим офицером Киевского гусарского полка. Оба эти товарища брата, с которыми впоследствии и я нередко полевал, во всех отношениях люди хорошие, но охотники они были неважные и притом плохие стрелки.

Привозимые братом и ими дичь всегда приводила меня в радостное волнение. О сохранении птиц у меня в то время не было ни малейшего понятия, хотя желание к тому было большое. Рыб и гадов я уже понемногу начал сохранять в спирту – это было не трудно, но как быть с птицами, я совершенно недоумевал, и никто из близких мне лиц ничего не мог сообщить о препарировании птичьих шкурок! Попытки мои дойти до этого своим умом успеха не имели, хотя все инструменты были налицо в великолепном препараторском ящике, выписанном для меня из Парижа старшим братом от знаменитой тогда фирмы Charriere.

Вся дичь, добываемая братом на охоте, первоначально попадала ко мне в руки и долго, подробно мною осматривалась не только с любопытством, но и с истинным восхищением. Долго любовался я каждой птицей, пока переходила она, наконец, на кухню. О каждом убитом экземпляре брат должен был мне сообщить все подробности: где нашел, как птица вылетела и т. д. Наконец, додумался я до сохранения лапок всякой отдельной породы птиц и стал просить брата стрелять для меня не только дичь, но и хищников, да и вообще все, что попадет под ружье. Я высушивал лапки, отрезанные и расправленные булавками, на дощечке, складывал в отдельный большой ящик, и скоро их набралось у меня порядочное количество. В этот период моей жизни птицы очень привлекали мое внимание, и я только и мечтал о том, как бы поскорее постареть на два-три года, чтобы самому сделаться охотником. Стрелять в это время я уже немного мог, научившись этому искусству при обстоятельствах, о которых я сейчас упомяну.

Небольшая компания нашего кружка, в которой были и дамы и девицы (мои таганрогские кузины, успевшие подрасти к этому времени), возымела мысль делать экскурсии в рощу «Дубки», лежащую в трех верстах от города, чтобы стрелять грачей, массой водившихся в этой роще и портивших молодые побеги деревьев. Роща «Дубки» была насажена по приказанию Петра Великого, и дубы в ней выросли роскошные, высокие, и служили великому царю живым памятником, каких памятников, увековечивающих славное имя, немало встречается повсюду в России. Например, огромный вал вдоль глубокого рва или канавы, идущий от города до реки Миус и не поддающийся разрушению за более чем полтораста лет своего существования, был сооружен в стратегических целях тоже по приказанию Петра. По его воле Петровская гавань (Петровский ковш) для стоянки судов была начата постройкой в его царствование, и когда в 70-х годах прошлого столетия приступили к сооружению новой гавани, то стоило больших трудов извлечь из дна морского массивные дубовые сваи, вбитые в петровские времена. И что это были за сваи – толстые, крепкие и свежие, точно не полтораста лет пробыли они в воде, а всего небольшой промежуток времени.

Итак, компания наша отправлялась в «Дубки» стрелять грачей, а то в степь стрелять сусликов или овражков (Spermophilusmusicus), в огромном множестве встречавшихся повсюду за городской чертой. В эти экскурсии компания иногда брала меня с собою, что и послужило для меня первыми уроками стрельбы. В нашей кладовой нашлось маленькое двуствольное ружье отличной работы и очень легкое, из которого я и начал стрелять сначала сидячих грачей, а потом и сусликов.

В одну из таких поездок в степь на меня налетел «мартын» (Larus canus); летел он прямо через мою голову. Я быстро вскинул ружье – выстрелил, и убитая наповал птица упала к моим ногам. Эта была первая в жизни вольная птица, застреленная мною налету! Я не могу передать, в какой восторг привел меня этот выстрел! Всю ночь снился мне он, и впечатление было так сильно, что до сих пор я помню мельчайшие подробности – как летела птица, как я нацелили на нее, выстрелили и т. д. После этого выстрела мне казалось, что на охоте я всегда буду также удачно стрелять, что это очень легко, но… впоследствии мне пришлось пережить немало разочарований, когда, в первые годы охоты, я самым исправным образом давал промах за промахом по дичи… А между тем все данные для хорошей стрельбы имелись у меня налицо. При своем малом росте я был ловок, силен и имел очень верный глаз – последнее подтверждала моя успешная игра на бильярде, на котором я начал играть лет десяти и, вначале, мазиком.

В те времена на бильярде играли почти исключительно так называемую «тамбовскую партию», то есть в пять шаров. И даже мазиком мне нередко удавалось кончать партию, как говорят, «с кия», что означает сделать требуемые 60 очков без перерыва, к великому изумлению «Носа», с которым чаще всего мне приходилось играть; но и впоследствии, заменивши мазик кием, я играл очень недурно и редко кому проигрывал. Но позже, с переездом из большого дома в другой, в котором бильярда у нас уже не было, я почти совершенно прекратил эту интересную и полезную для здоровья игру, и когда изредка брал кий в руки, то убеждался, что моя игра, лишенная практики, «пала» как говорят игроки.

Теперь, переходя к описанию первых своих подвигов на охотничьем поприще, скажу несколько слов о своей подготовке к охотничьей деятельности в смысле своего ознакомления с птицами нашей местности, а также и о некоторых лицах, имевших наибольшее влияние на развитие во мне вкуса и любви к охоте. Одним из таких лиц был для меня повар Семен Николаевич Радин, привезенный моим отцом в Таганрог из Петербурга.

Радин был не только артист кулинарного искусства, к которому имел врожденный талант, но в других отношениях он был далеко не заурядной личностью. Известные в пятидесятых годах танцовщицы Императорских театров – сестры Радины были его сестрами, а сам он некоторое время обучался в петербургской театральной школе, готовясь на амплуа комика; что из него вышел бы превосходный комический актер – не могло быть сомнений: вся его фигура, лицо, природная веселость, присущий ему юмор самым неопровержимым образом указывали на это. Что заставило Радина предпочесть артистическим лаврам кулинарный лавровый лист – я не знаю, он никогда не говорил об этом. Где обучался он своему новому искусству – я тоже не знаю, но очевидно где-нибудь на перворазрядной кухне. Он обладал способностью делать каждое блюдо замечательно вкусным и как бы совершенно не похожим на то, что обыкновенно приготовляли другие, хотя и хорошие повара.

Наша кухня по своему устройству была достойна такого повара-артиста; она была обширна и превосходно оборудована. Рядом с кухней находилась кладовая, соединявшаяся трапом с большим ледником. Здесь, на железных крюках всегда висело большое количество всякого мяса, не менее полтуши быка, стояли корзины с зеленью, лежала дичь. Провизии было всегда больше, чем требовалось, но Радин был «широкая натура» и не соглашался на меньшие дозы: «А что, если мне вдруг скажут приготовить ужин на 60-80-персон и у меня не хватит припасов?» — говаривал он, смеясь.

Лет через 11-12 после смерти отца, находя, что расходы по кухне не только не уменьшаются, а все увеличиваются, матушка решила расстаться с Радиным. Уход его для всего нашего «домостроя» был целым событием, но совершился вполне дружелюбно, по-хорошему. На значительные средства, нажитые у нас за много лет, Радин открыл мясную торговлю и ресторан, но дела не пошли = цены, назначенные Радиным, были слишком высоки, и Радину вскоре пришлось приискивать себе место. Он поступил старшим поваром при дворе великого князя Константина Николаевича, жившего тогда в Орианде, и я потерял Радина из вида на несколько лет!

Радин был охотник и, кроме того, как повар богатого дома, ему несли дичь со всех сторон. Все местные промышленники являлись прежде всего к нам со своей добычей и только при отказе Радина взять ее, за излишеством, несли дичь в другие кухни. К нам таскали и дроф, и стрепетов, и всякую другую степную, болотную и водяную птицу, а рыбаки – рыбу.

Между охотником «en herbe» и Радиным существовала большая дружба, и я не пропускал ни одного поступления в кладовую дичи или рыбы без тщательного осмотра; как только приходили охотники или рыбаки, Радин тотчас же давал мне знать, и я бежал на его зов, если только скучные уроки этому не препятствовали. Частые осмотры птиц и рыб и расспросы промышленников быстро продвигали мое знакомство с местонахождением, нравами, временем пролета дичи и нерестом рыб – значительно быстрее, чем это сделали бы книги по охоте и зоологии, которых, впрочем, у меня и не было. Радин являлся моим невольным учителем в деле познания птиц и рыб приазовского края, а его кухонная кладовая – моим зоологическим музеем.

Жизненные припасы в то время были в Таганроге баснословно дешевы, например, лучшее мясо стоило не дороже пяти копеек фунт, и мясо это было превосходного качества. Рыба тогда продавалась не на вес, как в наши дни, а поштучно или десятками, или сотнями и, конечно, была очень дешева, если уже «свежая» (зернистая) икра продавалась по 35-40 копеек фунт! Цена на дичь была низка до смешного. Я помню, серые куропатки, в июле и августе стрелянные в ближайших окрестностях города, стоили 15 копеек пара. Увы, давно миновал для Таганрога этот золотой век, и уже в конце 80-х годов паюсная икра продавалась к масленице до пяти рублей фунт, и это была не превосходная, местная икра, а плохая, астраханская, привезенная в Таганрог из Москвы! Так-то mutantur tempora!

Кроме битой, нередко нам приносили дичь живую. При помощи Дэша и Радина одна из трельяжных беседок нашего сада была превращена в обширную вольеру, где гордо расхаживали дрофы, реже – стрепета и другие птицы; порой в этой беседке появлялись фазаны, привозимые иногда живьем из Кубанской области. Стрепета неоднократно неслись у нас, но яйца приходилось отбирать, иначе неминуемо разбивались дрофами.

Относительно дроф могу сообщить факт, сильно меня тогда поразивший. Однажды подошли мы с Дэшем к вольере, чтобы полюбоваться на птиц. Тогда в вольере находились три крупных дрофы. Пища для них – всякие зерна и сухари, лежали в плоской жестяной посудине. При кормежке часть пищи разбрасывалась дрофами вокруг посудины и этими разбросами обыкновенно пользовались воробьи, легко проникавшие в клетку-беседку сквозь широкие отверстия трельяжа. Вдруг, в нашем присутствии, одна из дроф спокойно отвернулась от корма, схватила близко подскочившего к ней воробья и… проглотила его! Проделав это, дрофа, как ни в чем не бывало, вернулась к своему обычному корму. Я нисколько не сомневаюсь, что на воле дрофы немало поедают полевок, мышей, молодых сусликов, ящериц, а также и саранчу и кузнечиков, в таком изобилии у нас встречающихся. Молодые дрофы первое время питаются исключительно животной пищей и поэтому выкармливать их в неволе очень трудно, и они редко выживают. Почти невозможно запастись в достаточном количестве насекомыми, чтобы прокормить прожорливых и чрезвычайно быстро растущих птенцов. От рубленого же мяса дрофинята обыкновенно пропадают на третий или четвертый день. Благодаря трудности воспитания молодых цыплят дрофы, чудная птица эта едва ли когда сделается домашней, приручится окончательно.

В другой большой клетке – железной, содержались у нас, разновременно, белохвостые орлы (орланы, как зовут их во всех зоологических сочинениях, но название это я в народе никогда не слыхал), филины и другие хищники. Иногда гуляли у нас на воле журавли-красотки (Anthropoides virgo), и как-то раз летом такой прирученный журавль привлек внимание стаи пролетавших над городом диких журавлей. Стая стала спускаться, кружась над пленником, и спустились настолько низко, что кто-то сбегал за ружьем и одного журавля застрелил. Мы ели этого журавля, и он был очень вкусен, как и все журавли (и обыкновенный, серый), но при обязательном условии, чтобы птица была жирна. Лично для меня журавль по своим вкусовым качествам нисколько не уступает дрофе, и мне непонятно, почему вообще журавлей считают несъедобными.

Стрельба в центре города может показаться странною в наше время, но в тот «золотой век», о котором я говорю, нравы в Таганроге были патриархальные, и на этот счет царила полная свобода. Несколько лет спустя я ежегодно убивал вальдшнепов у себя в саду, в центре города, в осенний их пролет; однажды мы нашли в саду двенадцать штук этих красавцев в один день!

В городском саду («Казенный сад», как его тогда называли, — любимое место для прогулок таганрожцев) вальдшнепов бывало иногда очень много и, horribile dictu, дирекция сада одно время продавала билеты на право охоты в нем и взымала за них по 25 рублей. Я купил раз такой билет, но в ту осень ни одного порядочного вывала вальдшнепов там не было.

Зато однажды весной, на Благовещение, гуляя в городском саду с одним англичанином, мы нашли сад положительно переполненным вальдшнепами. По три, по четыре сразу вырывались они из кустов, обрамлявших тенистые аллеи этого чудного тогда сада. В нем были также превосходные виноградники, в изобилии приносившие нежнейшие плоды. Но, когда сад перешел в ведение городского самоуправления, виноградники были уничтожены, да и весь сад поредел, захирел и ухудшился во всех отношениях, как это и полагается. Не знаю, что с ним теперь сделалось, но в те счастливые времена он был прекрасен.

В Казенном саду была горка и на ней скамейка, где, по преданию, любил отдыхать император Александр I, когда жил в Таганроге. Про пребывание в Таганроге Александра Благословенного я слышал разные мелкие подробности от лиц, помнивших то время. Эти подробности относились только к мелким уличным эпизодам, имевшим место при прогулках государя по городу. Так, однажды государь остановился на старом базаре у большого воза, нагруженного арбузами, и спросил у владельца воза, что стоят арбузы. Услышав, что весь воз стоит рубль, государь велел везти воз за собою и таким образом вернулся с прогулки сопровождаемый возом арбузов, за который счастливый владелец получил сильно увеличенную плату.

В другой раз государь проходил мимо дома моего деда, Дмитрия Ильича Алфераки, и увидел дохлую собаку, давно уже валявшуюся возле ворот. Государь позвонил у ворот и спросил появившегося дворника или кучера, чей этот дом. С удивлением посмотрел вопрошаемый на странного барина, не знавшего чей этот дом. Наконец, на повторный вопрос получился ответ, что «это дом Дмитрия Ильича».

— Так пойди и скажи Дмитрию Ильичу, что государь приказал, чтобы он сейчас же велел убрать эту собаку.

Легко себе представить, с какою поспешностью было исполнено это приказание государя и как Дмитрий Ильич, да и все, узнавшие про этот случай, наблюдали впредь з чистотою возле своих домов.

Еще несколько подобных рассказов слышал я в дни своей молодости, но опасаясь как-нибудь переиначить их и передать неверно, предпочитаю их не приводить.

Все мы знали духовника государя – старика о. Алексея Федотова. Я помню его уже очень старым человеком. Он служил во дворцовой церкви и, говея, мне приходилось со страхом у него исповедоваться. Церковь эта была тогда открыта для немногих «избранных» из русского населения города, для лиц администрации, для чиновников, помещиков и т. д., так как по своим скромным размерам она не могла вмещать всех желающих в ней молиться. Под полом этой церкви, как известно, погребено сердце Александра Благословенного, тогда как другие внутренности, удаленные при бальзамировании, похоронены в церкви Иерусалимского монастыря, на Иерусалимской площади, посреди которой стоит памятник государю – бронзовая фигура во весь рост.

Отец Алексей Федотов, как говорили, был очень скуп. По поводу его скупости рассказывали разные анекдоты, вроде, например, нижеследующего. О. Алексей на рыбный базар ходил самолично и отчаянно торговался при покупке рыбы. Просит, например, торговка за крупного судака тридцать копеек, а он дает двадцать. Начинается спор. И вот о. Алексей предлагает разрешить спор, отдав его на суд Божий, то есть тянуться на рыбе. О. Алексей берет рыбу под жабры, а хвост остается в руках торговки. Кто перетянет, тот и прав. Понятно, при таком способе решения спора, рыба непременно доставалась о. Алексею за двугривенный, с придачею несколько прочувственных слов от торговки.

Во время перенесения останков императора из Таганрога в Петербург о. Алексей сопровождал их до Москвы с непокрытой головой, при лютых, стоявших тогда морозах. С подробностями рассказывал он все это моей матушке, но я эти рассказы помню плохо.

Также знали мы почтенную, очень древнюю старушку Мартос, имевшую великую честь принимать у себя государя и часто с ним беседовать. Все относились с большим уважением к этой согбенной, но еще бодрой старушке в черном платье, неизменно присутствовавшей на всех службах в дворцовой церкви.

Когда я был ребенком, то в страстные субботы, во время прикладывания к плащанице, я всегда наблюдал, удастся ли Мартос дотронуться губами до святого изображения. Но нет, выдающиеся от старости нос и подбородок, и беззубый, ввалившийся рот не позволяли губам коснуться плащаницы, что, видимо, очень печалило старушку.

При дворцовой церкви находился хор придворных певчих, но, к сожалению, в начале 70-х годов церковь была закрыта, и хор певчих упразднен. Я очень любил бывать в этой церкви и в соседнем с ней зале, где все оставалось в том виде, как было при жизни императора, так любившего Таганрог и намеревавшегося одно время сделать из него свою летнюю резиденцию, к чему уже имелся, как говорят, выработанный план с обозначением на нем мест для четырех дворцов.

Кроме моего зверинца на вольном воздухе и «музея» в кухне, существовал еще маленький зверинец в комнате Дэша. Тут были и птицы в клетках, и черепахи, и змеи, и даже «ручные тарантулы», так как Дэш уверял, что они знали его и один – очень крупный – позволял Дэшу гладить себя по брюшку пальцем, не делая попыток укусить его своими внушительными и страшными челюстями.

Кроме того, случилось как-то, что в нашем коридоре освободилась комната и, с разрешения матушки, мы превратили ее в зимний зоологический сад. Посреди комнаты мы установили ветвистое срубленное деревцо, пол усыпали песком и пустили в комнату массу всяких мелких пташек, каких можно было доставать на таганрогских базарах. Тут же появились – заяц, ежи, черепахи, и через несколько дней по коридору начал распространяться специфический запах не то птичьего двора, не то зверинца. В виду протеста некоторых обитателей коридора, пришлось закрыть этот vivarium и выпустить пташек на волю, а зайца и ежей – в сад.

Из птиц наиболее интересных в комнате Дэша был прелестный розовый скворец, вскормленный из гнезда. Птица эта еще смышленее, чем обыкновенные скворцы, и прекрасно поет, подражая пению окружающих ее других птиц. Скворец прожил в клетке года четыре и был главным любимцем Дэша. Между прочим у Дэша была греческая куропатка (Cacabis graeca) с чудовищным, уродливым клювом. Верхняя челюсть этой куропатки имела до трех вершков длины и была загнута серпом к низу, совсем как у кроншнепа, причем нижняя челюсть оставалась нормальной. С таким уже ненормальным клювом досталась эта птица Дэшу от греческого шкипера, привезшего ее с одного из островов Ионической группы. Бедная птица могла брать корм только сбоку, для чего ей приходилось так наклонять голову, что щека касалась земли.

Была у Дэша и чисто белая галка с совершенно светлым клювом и ногами, и красными глазами – полный альбинос, а позже, в апреле 1876 года была у него живая «саджа» (Syrrhaptes paradoxus). Появившаяся тогда в приазовских степях в значительном количестве.

Глава 4

В августе 1863 года покойный наследник цесаревич и великий князь Николай Александрович со своей августейшею родительницей государыней императрицей Марией Александровной посетили Таганрог. Приняв предложенный ему городом обед, великий князь съезжал на берег, а государыня, чувствуя себя не совсем здоровой, оставалась на пароходе, на таганрогском рейде.

Наследнику цесаревичу на время пребывания в городе был приготовлен наш дом. Высочайший гость со свитою прибыл к нам около часу дня и тогда же был подан завтрак, к которому был приглашен мой брат Дмитрий. После завтрака цесаревич осматривал некоторые картины и беседовал с братом; как впоследствии мы узнали, ему последний очень понравился. Потом великий князь удалился в свой кабинет, где оставался до отъезда на обед в городской сад. Обед был сервирован в нарочито воздвигнутом павильоне и прошел весьма удачно, при великолепной погоде. После обеда великий князь осчастливил нашу семью вечерним посещением и кушал чай, предложенный ему нашей матушкой. Дом наш и сад были красиво иллюминированы. За чаем мы, меньшие дети, были представлены августейшему гостю, затем, в тот же вечер наследник цесаревич покинул наш дом и Таганрог и вернулся на пароход к государыне.

Мне помнится, что во время пребывания у нас великий князь с кем-то из свиты изволил играть на бильярде, и что мне ужасно хотелось посмотреть, как он играет, так как я сам очень любил эту игру.

Уезжая, великий князь оставил нам дорогую память – большой свой фотографический портрет с надписью: «В воспоминание гостеприимства. Николай. 18 августа 1863 г. Таганрог». Он оставил щедрое вознаграждение нашей прислуге, а повару Радину велел вручить бриллиантовую булавку. Портрет с надписью и чашка, из которой цесаревич кушал чай, как дорогие воспоминания хранятся поныне у брата моего Ахиллеса – старшего в роде.

После отъезда цесаревича с несколькими лицами свиты, между которыми был и граф Строганов, хороший знакомый отца и матушки, остальная часть свиты цесаревича осталась у нас к ужину. Этот ужин, как выразился кто-то, был очень кстати, так как ему за обедом в городском саду шесть раз подавали суп, а до других кушаний он так и не добрался.

Матушка вскоре ушла к себе, предоставив роль хозяина брату Дмитрию и тут-то, в промежуток между чаем и ужином вступил я в разговор с Константином Петровичем Победоносцевым, сопровождавшим в поездку по России великого князя. Впоследствии это путешествие было описано Победоносцевым в отдельном сочинении.

Разговор наш скоро перешел на зоологию вообще, а на тарантулов в частности, и я предложил Константину Петровичу совершить прогулку с фонарем по саду, чтобы показать ему тарантулов и их ночную жизнь при естественной обстановке. Теперь представьте себе 13-летнего мальчугана с фонарем в руке, ведущего на зоологическую экскурсию – первую и, конечно, последнюю в жизни – будущего обер-прокурора Святейшего Синода! Тарантулов мы в тот вечер не встретили, но все, что я о них знал, я в подробности рассказал моему спутнику. После этого мы, меньшие братья ушли спать, а Константин Петрович присоединился к остальным гостям. Ужин, которым завершился этот радостный для нас день, как говорили потом, прошел очень оживленно и весело.

Прошло много лет, много утекло воды, пока мне вновь пришлось встретиться с К. Ю. Победоносцевым и при совершенно уже иных обстоятельствах. Это было, если не ошибаюсь, зимой 1894 года. Я возвращался с Кавказа в Петербург с великим князем Николаем Михайловичем. На московском вокзале Николаевской железной дороги в царских комнатах нам был подан обед; в это время наш вагон прямого сообщения переводился с воронежского вокзала на николаевский, и как раз во время этого перевода произошло крушение поездов. Соединительный поезд столкнулся с пассажирским и в результате – разбитые вагоны, убитые и раненые пассажиры. Наш вагон и несколько других уцелели, но прислуга, стоявшая на площадке нашего вагона была сброшена на полотно сильным толчком.

Узнав о крушении, великий князь потребовал паровоз, и мы на нем поехали к месту катастрофы. Тяжелое чувство охватило меня при виде убитых и раненых, причем последним пришлось ожидать помощи из Москвы, которая подоспела не так-то скоро. Когда, наконец, медицинский персонал занялся ранеными, мы вошли в наш вагон и стали ждать курьерского поезда, долженствовавшего захватить нас с собой. Пока мы здесь стояли, великому князю было доложено, что в соседнем вагоне находится К. П. Победоносцев и просит у его высочества позволения представиться. После разговора с великим князем Константин Петрович, узнав кто я, начал расспрашивать меня про нашу семью и трагическую кончину моего брата Дмитрия. Мы говорили довольно долго, но о тарантулах он на этот раз не вспомнил.

Это было последнее наше свидание – больше с Победоносцевым встречаться мне не пришлось. Но позже, спустя несколько лет, при встрече с моим братом Ахиллесом (им иногда приходилось видеться), разговорившись про Таганрог, Победоносцев вспомнил нашу ночную прогулку с фонарем и спросил: «А что делает ваш брат, водивший меня смотреть каких-то страшных скорпионов?!» Поистине, таганрогские тарантулы имели бы право воскликнуть: tempora mutantur et nos mutantur in illis!

В дни моей молодости в доме нашем перебывало много выдающихся и интересных людей – лиц высокопоставленных, общественных деятелей, литераторов, артистов и проч. К сожалению, в то время я был слишком юн, многое забыл, иное вспоминаю настолько смутно, что не решаюсь о нем писать, опасаясь неверной подачи, тем более, что дневников я никогда не вел. Часто бывал у нас поселившийся в Таганроге Нестор Васильевич Кукольник; потом я вспоминаю поэта Щербину; припоминаю друга моего отца, государственного секретаря Владимира Петровича Буткова (Бутков был питомцем таганрогской гимназии и, если не ошибаюсь, уроженцем г. Таганрога. Он был большим другом отца); Василия Александровича Кокорева; знаменитого тогда актера Ольдржа и разных министров, генерал-губернаторов и других, которые, проездом через Таганрог, обыкновенно нас посещали.

В августе 1862 года в доме у нас остановился принц прусский Альберт, брат императора Вильгельма! Посещение это особенно врезалось мне в память благодаря конфузу, который произошел с моим любимым поваром Радиным. Отказавшись от ужина перед сном, принц попросил себе шоколадного супу – chocolatensuppe. Казалось бы, что может быть проще этого, и кто же на свете не знает про этот суп! Но вышло иначе: Радин никогда и ничего про такой суп не слыхал, да и из нас, хозяев, никто не знал, что это за кушанье! На нет и суда нет – принцу на этот раз пришлось довольствоваться чашкой простого вареного шоколада. Вероятно, не особенно лестное впечатление вывез принц о нас, таганрогских варварах, не знавших даже такое простое кушанье. Я долго потом посмеивался над Радиным, утешая его тем, что если буду гостить у принца Прусского в Берлине, то попрошу себе на ночь ботвиньи и посмотрю, какое скорчит тогда лицо его повар.

В то время, в которое я его помню, Радин не мог быть особенно выдающимся охотником – он был уже не молод и слишком тучен, но благодаря знакомству со всеми местными охотниками-промышленниками он знал лучшие для дичи места и редко возвращался домой без добычи. У него была собака Треолка (вероятно, «Креол»), белая, очень некрасивая, окрашенная вроде лаверака, но весьма сомнительной породы сеттерок.

Раз как-то утром, в полном своем поварском облачении и в белом колпаке, в сопровождении Треолки вошел в мою комнату Радин. У меня как раз в это время сидел брат Ахиллес, вечно подшучивающий над породою и качествами Треолки. Радин в это утро особенно расхвастался перед нами охотничьей доблестью своего пса. Он уверял брата, что если тот возьмет на охоту его Треолку, то он обстреляет какого угодно охотника и все это – благодаря превосходной работе своего пса. Как и всегда, когда сойдутся охотники, разговор об охоте затянулся, Треолка, видимо, соскучился и стал обходить и обнюхивать комнату. Вдруг он подошел к своему толстому хозяину, стоящему среди комнаты и что-то с жаром доказывающему брату, и, приняв хозяина за тумбу, как с таковой он и поступил! Сконфуженный Радин тотчас же удалился и больше никогда Треолку с собою к нам в комнаты не приводил.

Прошел целый ряд лет. В 1879 году, проездом в Кульджу, мы с товарищем, Е. П. Скарамангой остановились в Оренбурге, в клубе, в котором имелись комнаты для проезжающих. Вот уж именно – что город, то норов. Оренбург лежит на границе Европы и Азии и к европейскому клубу здесь, весьма естественно, мог примешаться восточный караван-сарай. Вообразите мое изумление – содержателем буфета в этом клубе оказался С. Н. Радин! Обрадовался он мне, как родному, да и я ему тоже был рад. Прожили мы в Оренбурге двое суток, и Радин от нас не отходил. Он помог нам кое-что купить из теплой одежды, нашел нам большие сани (кошевы) и т. д. В остальное время разговор шел о Таганроге, о прошлых охотах, о милом и хорошем и для Радина и для меня времени… Рассказывал он мне о необычайном обили дичи в окрестностях Оренбурга: ему случилось застрелить в одно поле до 80 штук тетеревов.

В Оренбурге я навсегда расстался с С. Н. Радиным и ничего уже больше не слышал о его судьбе. Боюсь, он мог пострадать и всего лишиться от страшного пожара, когда почти весь город выгорел в то лето (1879), пока я странствовал по Тянь-Шаню.

К числу людей, имевших несомненное влияние на меня в молодости, я должен причислить дядьку моего – Фридриха или Федора Павловича Бурхардта. Бурхардт поступил в наш дом за несколько лет до моего рождения, а умер в 1886 году, все это время пробыв у нас. Он был родом из Курляндии и приходился родным дядей Эдуарду Бурхардту, довольно известному в Петербургу сначала часовщику, а потом бриллиантщику и продавцу «вечной свечи» и граммофонов. Фридрих был человек безусловно хороший, честный и надежный во всех отношениях. Он не был лишен образования и обладал природным умом и юмором. У него была сильно развита наблюдательность, умение разгадывать людей и подмечать их качества и слабости. Из рук бонн мы все по очереди переходили в ведение Бурхардта и очень привязывались к нему, а он – к нам, и, главным образом, ему мы обязаны знанием немецкого языка. Крайне аккуратный, даже скупой, он скопил небольшое состоянице и построил себе каменный двухэтажный домик на Полицейской улице. Он был женат и имел дочь – крестницу брата Ахиллеса. Когда наш меньшой брат Михаил поступил в Университет, Бурхардт переехал с ним в Петербург, и многочисленные товарищи и знакомые брата скоро полюбили его за его природный ум и другие положительные качества. Бедный Бурхардт – недолго наслаждался жизнью в своем доме, о котором он так мечтал. Воспаление в легких, каверна в них, и Бурхардта не стало… Мир его праху!

Среди близких нам людей был и милейший грек Адамантий Харамис – филолог, кандидат афинского университета, учитель греческого языка в Таганроге. Он преподавал нам древнегреческий и новогреческий языки. Языкам этим я учился плохо, сердце мое к ним не лежало. Харамис был начитанный, милый человек и чаще бывал у нас в доме в качестве доброго знакомого, чем преподавателя. Странная судьба постигла его семью. У него на каком-то греческом острове жили отец, мать и три брата, а еще один брат – четвертый, жил при нем в Таганроге. И вдруг, в течение одного года один за другим скончались – отец-мать и три брата и, наконец, в том же году умирает и наш друг Адамантий, так что из всей семьи остался один лишь брат, живший в Таганроге.

Харамис не чужд был литературе: он перевел кое-что из Пушкина на греческий язык и после его смерти я получил от его брата томик этих переводов, но судить о их литературных достоинствах я не берусь.

Глава 5

С греческим языком дело продвигалось у меня плохо, но итальянский я очень полюбил, быстро научился его понимать и вскоре и говорить о нем, и все это, главным образом, благодаря итальянской опере. Осенью 1863 года в Таганрог впервые приехала итальянская оперная группа с антрепренером Каммарано (известным басом-буффо) во главе. Труппа Каммарано подвизалась раньше где-то в Сире или Смирне.

Отвратительное, тесное, грязное здание, переделанное из табачной фабрики, служило тогда в Таганроге театром. Трудно представить, как в подобной обстановке могли даваться представления, а между тем, еще мальчиком, я перевидел здесь всевозможных артистов в разных пьесах. Помню я здесь неистовые крики трагика Рыбакова в «Рука Всевышнего отечество спасла» и Кукольника, присутствовавшего в театре; тут играл негр Ольдридж, выступавший в разных шекспировских трагедиях; здесь перебывали разные провинциальные знаменитости, например, актер Бродников и многие другие, имена которых я сейчас не могу вспомнить. В этом же театре давались концерты проезжих артистов. Помню Оле-Буля, виолончелиста Портена и многих других. Здесь давались даже балетные спектакли и феерии! И в этой же конуре с 1863 года начались оперные представления!

Опера сразу же завоевала симпатии космополитной таганрогской публики, а в особенности греческий элемент усердно стал посещать эти спектакли. Греки вообще очень любят итальянскую оперу, и всюду и всегда посещают ее и всячески поддерживают на всем Леванте. А чем же тогда был Таганрог, если не кусочком этого Леванта!

Кроме самого Каммарано – красавца и замечательного талантливого оперного комика, да баритона Корона с великолепным голосом, никого выдающегося в труппе не было. Тем не менее опера сразу очаровала меня, и я посещал ее с наслаждением, благо у нас была взята ложа на весь сезон. Поощренная нравственным и материальным успехом, труппа на второй год была уже значительно пополнена, и в ней появились два действительно выдающихся голоса: дебютантка Николини Фави с очаровательным сопрано и баритон Суттер, с совсем перворазрядным голосом, певец, хорошо известный всему Леванту. После двух сезонов в Таганроге, Фави уехала в Италию, где сделалась очень популярной и любимой примадонной и имела большой успех.

В это же время среди богатых жителей Таганрога возникла мысль построить театр специально для оперы, на акциях. Мысль быстро была приведена в исполнение – небольшой театр, ныне выкупленный городом, был выстроен на Петровской улице. Постройка шла хозяйственным образом – один из акционеров, англичанин Карл Иванович Ландер взял на себя труд руководить работами, и театр обошелся чрезвычайно дешево как акционерам-меломанам, так потом и городу.

Каммарано умер в Одессе после тяжелой операции, и новый театр открылся оперной труппой Сермматтеи, перекочевавшей сюда из Харькова. Скромный по размерам новый театр казался нам прелестным после того сарая, в котором мы раньше бывали. Сколько лет подряд существовала в Таганроге итальянская опера – сказать наверное не могу, но что не менее десяти, это я знаю положительно. За такой период времени немало различных певцов перебывало у нас, — и хороших, и плохих, но главное, опера дала нам много приятных вечеров и много хороших воспоминаний. У нашей семьи была постоянная литерная ложа возле сцены, и я часто бывал в ней. Читая итальянские либретто, я очень скоро стал совершенно свободно понимать прелестный и мелодичный язык, а позже, перезнакомившись с некоторыми певцами, стал и говорить на нем.

Знание итальянского языка оказало мне впоследствии очень много услуг. Во время пребывания в Италии я чувствовал себя совершенно свободно, все понимал, читал газеты, книги и проч. Изучение итальянской зоологической литературы, столь богатой и интересной, и столь пренебрегаемой русскими учеными, конечно, благодаря незнакомству большинства с их языком, доставило мне большое наслаждение.

Но не стану долго утомлять читателя описанием таганрогской оперы, но скажу, что некоторые из наших молодых певцов сделали впоследствии блестящие карьеры. Например, тенор Italo Campanini (кстати сказать, не понравившийся в Петербурге) имел громадный успех Италии, где он первый появился в вагнеровских операх, а появление его в Лондоне произвело огромную сенсацию, и вся критика отозвалась о нем восторженно. Пропел он в Таганроге две зимы. Я встретил его в Париже совершенно случайно в 1875 году, на бульваре. Это было после его лондонских триумфов, перед отъездом в Америку, где его ожидали еще более блестящая карьера, слава и большое состояние. В настоящую минуту предо мною лежит номер журнала «Je sais tout» за прошлый год. В нем описывается артистическая карьера несравненного тенора Карузо (тоже непонятого петербургской критикой) и говориться о колоссальном гонораре в 10.000 франков за вечер, получаемом им в Америке. И здесь же приводится сравнение, что до Карузо наибольший гонорар, когда-либо платимый в Америке артисту, получал знаменитый тенор Кампанини – 5.000 франков в вечер. А между тем тот же Кампанини в первый год получал в Таганроге 150 рублей в месяц и пел у нас два сезона по такой мизерной плате.

Но в Таганроге же я слышал и несравненно лучшего тенора – испанца Абруньедо, дивный по звуку голос которого забыть невозможно, кто раз его слушал! Из Таганрога Абруньедо уехал в Америку, в короткое время нажил там большой капитал, удалился со сцены и стал жить на покое на своей родине, где-то в Испании. Он тоже в бытность свою в Таганроге имел оклад неважный – получал всего три тысячи франков в месяц. Но ведь в те времена и свежая икра стоила всего 35 копеек за фунт!

В годы пребывания у нас итальянской оперы я страстно полюбил музыку, в особенности вокальную, и страсть эта живет во мне до сих пор. Посещение итальянской оперы всегда и всюду доставляло мне громадное наслаждение, и я иногда говорил в шутку моему брату, что имею очень много общего с Дарвиным: он и я – натуралисты. Он и я – страстно любим итальянскую оперу. Какая же между нами разница?

Может быть меня спросят, почему я так увлекаюсь итальянской оперой и совершенно равнодушен к опере русской? Отвечу откровенно: происходит это потому, что итальянские певцы часто доставляют мне истинное, полное наслаждение, вполне удовлетворяют меня, а певцы иной национальности – французские, немецкие, русские (или именующие себя таковыми) никогда истинного наслаждения мне не давали, да и не дают.

Все мое время было занято. Утром и днем – уроки, а в свободные от урорков часы и в праздники я занимался насекомыми, птицами, рыбами, гадами и даже млекопитающими, или же проводил целые часы за чтением. По вечерам я часто бывал в театре или читал дома, что всегда было для меня большим удовольствием. Урывками я играл в шахматы или на бильярде. Уроки я готовил очень слабо и только самое необходимое в них, чтобы «как-нибудь» отвечать учителям. К тому же некоторые предметы мы проходили с меньшим братом, что еще значительно облегчало мне приготовление скучных уроков.

«Записки ружейного охотника Оренбургской губернии» С. Т. Аксакова, которые я как-то нашел в бибилиотеке, произвели на меня необычайно сильное впечатление. Эта удивительная книга, может быть уже непонятная многим теперешним охотникам, поразительно ясно и чудесно передает картину того, что я еще застал – картину богатой птичьей жизни, какую теперь найдешь разве в немногих далеких уголках нашего отечества.

Все, что писал Аксаков про болотную, степную и водоплавающую дичь, я мог проверять в действительности в нашей же, тогда еще благодатной местности, и мне оставалось только удивляться и восхищаться этой чудесной книгой, не имеющей себе равной в нашей охотничьей литературе.

Книгу Аксакова я взял себе, никогда не возвращал ее в библиотеку и много раз перечитывал ее всю целиком и частями.

Как много раз, впоследствии, покупал я экземпляры этой книги, которые у меня зачитывались приятелями, но с этим первым экземпляром я никогда не расстаюсь и считаю его драгоценностью и теперешней своей библиотеки, потом что ни одна книга не произвела на меня такого чарующего, сильного впечатления, как эта.

Я часто задаю себе вопрос – куда бы я поместил книги, зачитанные у меня приятелями, исчезнувшие именно этим путем дружеской экспроприации. Обидно, когда друзья зачитывают книги, очень нужные их владельцу и не представляющие никакого интереса для друга-экспроприатора, но втройне обиднее потеря таким же путем фотографических карточек, которыми дорожишь! Мне ужасно жаль пропавших портретов, которые я очень ценил: портрет папы Пия IX с латинским автографом и подписью; портрет Н. М. Пржевальского с его посвящением мне, и многих других лиц.

В 1866 году мне исполнилось 16 лет, и давно ожидаемый великий для меня день – 29 июня подходил все ближе и ближе… Нетерпение мое и тревожное волнение с примесью какого-то не то страха, не то неуверенности в себе, все возрастали и томили меня.

В этот знаменательный для меня день я должен был вступить в качестве «охотника» на то болото, о котором я слыхал столько чудесного – на то болото, где дичь, по рассказам, хоть и преуменьшилась за последние годы, но все же еще кишмя кишела во время пролета. Я говорю о Николаевском болоте.

Болото это лежало на низменной обширной плоскости, тянувшейся от села Николаевка в Миус. Одною своей стороной болото подходило к реке Миус, другой – к Миусскому лиману, то есть к тому месту, где река сразу расширяется до двух верст и больше и течет здесь мелкою, но широкою лентой, до самого впадения, верстах в сорока ниже, в море, причем перед впадением в море река опять значительно суживается. В хорошую тихую погоду эта обширная водная гладь необыкновенно красива, отражая в себе оба берега с их садами, поселками и неровностями почвы.

Низменность, на которой находится Николаевское болото, сплошь песчаная, с наносным слоем ила в некоторых местах, который и служит основанием болот. В то время болото это состояло из двух совершенно несхожих между собой частей. Большое болото, расположенное ближе к лиману, было чисто заливное. Каждый раз, когда дул низовой ветер или «низовка», то есть юго-западный, уровень воды в лимане повышался, и вода из лимана затопляла это болото. С прекращением или переменою ветра вода вновь скатывалась в лиман и только часть ее задерживалась в более значительных углублениях почвы и по «бакаям», то есть канавам, прорытым теми же перемещениями водяной массы.

Мне трудно теперь даже приблизительно определить заливную площадь большого болота, но она была не менее несколько сот десятин. При очень сильных «низовках» иногда заливалось гораздо большее пространство, даже вся эта низменная местность до самого селения Николаевки; но потом вода быстро стекала обратно в лиман, задерживаясь только в некоторых местах, обыкновенно сухих и покрытых солонцами, образуя, таким образом, новые, добавочные болота, на которых тоже порою присаживалась дичь. Но подобное сильное наводнение болота случалось далеко не часто, — всего раза два-три на моей памяти.

Там, где на большом болоте вода не пересыхала никогда – росли камыши, чакон, куга и вообще все растущие у нас болотные растения. Местами между более высокою растительностью встречались мелкие сплошные «озерявины» (лужи), а возле них – травянистые «грядины», столь любимые бекасами, дупелями и гаршнепами. Так как на болоте обыкновенно пасся скот николаевских крестьян, то многие места были сильно истоптаны и сбиты им, и тут, среди отпечатков ног волов и коров, в их помете, всегда можно видеть следы клювов этих долгоносиков.

Обыкновенно, кроме «низовок» здесь дуют по временам и сильнейшие верховые ветры, то есть северо-восточные, и при них вода выгонялась не только из болота, но и из лимана, очень далеко от берегов, оголяя песчано-илистое дно лимана и образуя так называемые «сгоны». Иногда, во время такого ветра, оголялись и морские берега и мне приходилось, в имении нашем «Дмитриаде», ходить по морскому дну более чем в версте от берега на Миусе.

Такие оголенные ветром места – «сгоны» — привлекают к себе несметное количество куличья, уток и красной дичи, то есть бекасов, гаршнепов и, вероятно, дупелей, но доказательств насчет последних у меня нет.

Конечно, водяная и болотная дичь скопляется на «сгонах» благодаря неисчерпаемому запасу на них животного корма. С появлением «сгонов» устанавливалось какое-то безостановочное течение птицы со сгонов на болото и с болота на них, так как насытившиеся птицы предпочитали сидеть на болоте, где им было безопаснее таиться под кочками и под прикрытием растительности от своих врагов – пернатых хищников.

К ночи же все кулики, включая и бекасиную братию, обязательно прилетали на болото, так же поступали и утки. Впрочем, часть уток и гуси проводили иногда ночь и на большой, постоянной отмели, лежавшей посреди лимана, приблизительно в версте от берега.

В первые годы своих охотничьих похождений на этом болоте я застал еще на нем высокие камыши и чакан, но мало-помалу они выкашивались все больше и больше, шли у крестьян на различные нужды, и площадь их распространения упорно и быстро уменьшалась из года в год. Наряду с истреблением камыша и чакана – на покрышку хат, на изгороди, на топливо и прочее, скот все больше и больше стал оголять травянистые места и завладевать болотом, и через несколько лет, года через три-четыре, болото стало неузнаваемо. А когда крестьяне, по каким-то высшим своим соображениям, прорыли канаву для стока в лиман всей воды с этого болота, так что даже после «низовки» вода с болота сейчас же вся уходила, то чакан и камыш исчезли с болота окончательно. Исчез и подножный корм для скотины, и недавно еще веселое, шумное, полное жизни болото все целиком превратилось в мертвую, никуда негодную, никому ненужную пустыню, которая быстро начала зарастать сплошными солонцоватыми растениями – salsola.

Таким образом, пропали и охота, и корм для скотины, и топливо, и материал для крыш…

Крестьяне, по-видимому, нисколько не сокрушались об этом, может быть даже радовались, что сумели так ловко все это уничтожить. Что делать, по-видимому – дух разрушения крепко сидит в нашем крестьянстве и нисколько не поддается влиянию культуры. В оправдание этих «осушителей» болот и истребителей своего же добра можно сказать лишь одно, что народ был у нас тогда, то есть более сорока лет назад, весьма некультурен, почти дик и творил такие вещи бессознательно, именно в силу своей дикости. Но стал ли он культурнее в настоящее время – в первое десятилетие двадцатого столетия?

Увы – этого не произошло!

Года два-три назад мы, братья, были вынуждены продать крестьянам наше родовое имение «Дмитриаду», о котором я не раз упоминал, и о котором придется, вероятно, и еще говорить. С большим усилием, с большой настойчивостью и не с малой денежной затратой развели мы в этом имении лесок из смешанных пород деревьев, площадью в 26-28 десятин. Рос он себе на диво и за сорок лет существования некоторые части его, ранее других посаженные, превратились в нашем благодатном климате в прелестный тенистый оазис, среди голой степи с высокими, толстыми деревьями.

Что же сделали крестьяне? На следующий день по вступлении во владение имением они (имение купили не «дмитриадовцы», а крестьяне из другой волости) приступили к сплошной вырубке леса, и рубили с такой энергией, вернее – с таким ожесточением, что в несколько дней не осталось от всей плантации ни одного стоящего деревца! Срубленные деревья пошли в малом числе на какие-то изгороди, а большая часть их разобралась соседями и пошла прахом. Когда же эти крестьяне узнали в городе, что, продав на сруб этот лесок, они могли бы выручить до 50 тысяч рублей, то чуть ли не нас стали обвинять в том, что мы их не предупредили о том, что лес представляет из себя такую ценность!

Зачем они это сделали? Что побудило их столь безрассудно и бесполезно погубить дорогой лесок и, наконец лишиться крупной за него платы? Ведь они купили в одном куске более 3300 десятин, из которых лесок занимал очень незначительную площадь. Увы, вся суть в том, что народ за эти сорок с небольшим лет остался столь же некультурным, с теми же дикими от некультурности инстинктами, каким он и был.

Впрочем, очень возможно, что здесь примешалась и доля злобы вообще на «панов». «Вот у панов был лес, а теперь мы сами здесь паны – захотели и нет леса! Вот мы панам это и покажем – нехай побачат!» А все же, думается мне, не один раз почесали они свои затылки при мысли, что из-за глупости или злобы не додумались продать лесок на сруб, и что дело вышло непоправимое и им остается только повторять свое любимое – «вот так сторья».

Второе болото называлось у нас «малыш» и было родниковое, то есть питалось родниками, находившимися под сравнительно высоким берегом Миуса. Расположено оно было и на той низменности, где и большое болото, и отделялось от последнего несколько более возвышенным песчаным грунтом. Этот песчаный грунт – как бы невысокий вал, конечно, образовывался от прибоя, во время низовых ветров, в те времена, когда все большое болото находилось еще постоянно под водою. Что такое время было и даже в очень неотдаленную эпоху – в этом нет никакого сомнения. Расстояние между малым и большим болотами было около полутора версты. Малое болото в отличие от большого было чрезвычайно тонко на всем своем протяжении и в некоторых местах под горой (то есть под левым берегом) в нем можно было провалиться по плечи в топкую, вонючую и липкую грязь.

Болото это, когда я начал на нем охотиться, от начала июля и почти до самых морозов битком было набито дичью, то есть бекасами, а позже, к осени – гаршнепами. По одной стороне этого болота тянулись плантации «подсолныхов» и «яблочек» (они же – «красненькие», то есть томаты) и других огородных растений, куда нередко опускались бекасы и дупеля, спугнутые с болота выстрелами.

От города до начала «малого» болота было приблизительно 10-11 верст. Здесь, у небольшой казенной плантации, каких по Миусу довольно много, стояла хата Ивана Рахно, который был сторожем при плантации древесных пород и, главное, охотником-промышленником и был мне знаком по его частым визитам в нашу кухню или к брату Ахиллесу, которому Рахно сообщал о наличности дичи на болоте, приглашая приехать на охоту.

Рахно всегда являлся к нам с дичью, которую он завертывал в цветной красный платок, совершенно такой же, в каких таганрогские хлебные маклеры возили по городу из конторы в контору пробы пшеницы, а если Рахно приезжал на своих дрогах, то часто на последних находилась и еще какая-нибудь более крупная дичь – утки, гуси, иногда стрепета и т. д., которые предлагались уже после того, как главный эффект был уже произведен доставленными бекасами, дупелями или гаршнепами.

В хате, на краю болота, жили две семьи – два брата, Иван и Емельян Рахно, с женами и многочисленными чадами, с изумительной быстротой множившимися в числе. И дед, и отец братьев тоже в свое время жили в этой хате и тоже занимались стрельбою дичи, чем и существовали. Раньше промысловая охота могла с лихвой прокормить здесь человека, потому что дичи было несметное количество. Об охотах своего отца Иван рассказывал много интересного в смысле их добычливости; он хорошо помнил эти охоты и подростком даже участвовал в них. Тогда на правом берегу Миуса в степи было еще много целинной земли, и стрепета и дрофы водились в очень большом количестве, были в степи и терны, а следовательно, и куропатки. По всем садам частных владельцев вдоль Миуса, по обеим его сторонам ежегодно бывали богатейшие высыпки вальдшнепов, а на большой отмели посередине лимана сидели бесчисленные полчища гусей и уток, которых отец и сын стреляли на перелетах с воды в степь и обратно, и повсюду встречались тогда стаи всяких куликов, сивок, кроншнепов в баснословном числе.

Ружейных охотников в то время было очень мало, и Рахно-отец был как бы полным властелином всего этого пернатого, да и пушного царства, так как и зайцев, и лисиц водилось тогда много, а иногда попадались и волки! Цена на дичь была удивительная. Иван помнил, как мальчиком-подростком приносил застреленную его отцом дичь в Таганрог и сдавал ее в клуб повару, и тот платил… за сотню мелких куличков – один рубль, то есть по копейке за штуку!… Все это было в старину, как говорил Иван, но даже и в мое время, когда я уже охотился, пара бекасов продавались в Таганроге не дороже 25-30 копеек.

Ивану Рахно, когда я начал охотиться на Николаевском болоте, было, вероятно, лет 26, и он был превосходный стрелок, лучше которого я за всю мою дальнейшею многолетнюю охотничью практику нигде не встречал. Он в совершенстве знал привычки дичи и образ ее жизни в степи и на болоте; а на его слова и указания всегда можно было полагаться. На моих глазах сделался охотником старший сын Рахно – «Ванька», который тоже стрелял очень хорошо, но умер 19-ти лет, вероятно, от тифа. Вообще дети у Рахно не выживали – надо думать, близость болота была губительна для них, и все эти карапузики, так настойчиво, один за другим ежегодно появлявшиеся на свет Божий, умирали и умирали, но Рахно в особенности был потрясен смертью «Ваньки», да и я сердечно жалел этого славного, здорового малого, выросшего у меня на глазах…

Обыкновенно, недалеко от хаты Рахно, под тенью высоких серебристых тополей устраивали мы свой охотничий привал. Сюда приносился самовар, здесь мы закусывали и отдыхали между утренним и вечерним полями. Разговоры, конечно, велись здесь на охотничьи темы – о привычках дичи, о вероятности направления перелетов в данном году и т.д. Рахно вспоминал, как на Николаевское болото в конце 40-х и в начале 50-х годов приезжала компания охотников, человек из пяти, и как его отец водил их на болото стрелять дупелей и бекасов. Сколько тогда было дичи, можно судить по результатам охот: эти четыре или пять охотников убивали за один день от 300 до 400 дупелей, и иногда и больше! Если же дупелей в какой день встречалось сравнительно немного, то компания принималась за бекасов, на остальную же дичь никто из этих охотников, по словам Ивана, внимания не обращал. Иногда в этих охотах, уже позже, принимал участие и сам Иван, и тогда общее количество добычи бывало еще больше.

Помнится, главным участником таких охот были: таганрогский градоначальник, светлейший князь Ливен, известный стрелок Проскурин, Кирьяков и, кажется, Петриченко. Иногда кто-нибудь из этого кружка заменялся другим лицом, но неизменно хорошим стрелком.

К началу моих охот с Иваном Рахно дупелиные вывалы отошли на этом болоте уже в область безвозвратного прошлого, и мне за целый день охоты лишь изредка приходилось здесь сразу по несколько штук дупелей. Но если дупелей было сравнительно мало, то по бекасам можно было еще «отвести душу» даже человеку, избалованному количеством дичи.

Лично я не особенно часто охотился на большом Николаевском болоте, довольствуясь малым, на котором было всегда великое множество бекасов, привлекавших сюда много городских охотников. Мне случалось насчитывать свыше двадцати человек, одновременно охотившихся в этом, сравнительно небольшом болоте, и все стреляли весь день, без умолка, хотя у большинства результаты охоты бывали неважные. Ходить по кочковатому, вязкому, скользкому болоту в июльский или августовский зной, при наличности целой кучи комаров и стрелять хорошо при такой обстановке было не так-то легко. Сам я до того горячился на этих охотах, что и теперь совестно вспомнить! Ппромах следовал за промахом, а пока заряжаешь свое дульное ружье, вокруг то и дело опускаются или срываются бекасы, взвинчивая и без того расходившиеся нервы. Спешишь, дрожишь, стреляешь торопливо, не целя и… снова и снова «пуделя»!

Стрелять довольно сносно я начал только тогда, когда стал охотиться один, твердо решив побороть свою горячность. Последнее мне удалось, но потребовало с моей стороны много силы воли. Только на седьмом году своей охотничьей практики я овладел собою и стал стрелять удовлетворительно, и мне понадобилось еще несколько лет, чтобы уже окончательно, до тонкости изучить искусство бекасиной стрельбы. И странно: сильно волновали меня исключительно одни бекасы – остальную дичь я стрелял очень порядочно значительно раньше. Все это подробно изложено мною в статье «Странные выстрелы», напечатанной в журнале «Природа и охота» за 1889 год, подписанной буквою «С».

Если болото «малое», наполненное бекасами, манило меня, начинающего охотника, возможностью много стрелять исключительно по этим благородным долгоносикам, то болото большое по разнообразию дичи представляло значительный интерес для охотника-орнитолога, так как все виды птиц таганрогской фауны могли быть наблюдаемы на нем, и мне пришлось даже видеть пролетающих над этим болотом стрепетов и дроф.

Возле Николаевского болота по песчаным сухим местам в изобилии встречались всевозможные мелкие певчие птицы. Туту бегали чеканчики, удоды, сидели сивоворонки (по местному ракши), всякие кобчики и луни. Еще издали виднелись на болоте белые цапли (чепуры) – и большие и малые; из-под ног охотника вылетали выпи; красные и серые цапли виднелись повсюду и носились над болотом; встречались и каравайки. Неумолкаемый, пискливый стон «чаек», как у нас называют чибисов, и крик всяких мартынов и мартышек (особенно чаек и крачек) наполняли воздух. Стаи всевозможных куликов носились взад и вперед, пролетали кроншнепы, утки. На «озерявинах» виднелись чомги, лыски и, не раз, во время «низовок», к ним присоединялись оба вида наших «баб» — пеликанов. Однажды, подойдя к болоту, мне издали показалось, что на песке, — на краю болота, — лежат свиньи; но когда я приблизился, то оказалось, что это лежали бочком розовые «бабы».

Словом, Николаевское болото было переполнено птицами и настолько разнообразными, на сравнительно небольшом пространстве, что подобный уголок не скоро найдешь в европейской России. Бестолковые мужики, прорыв совершенно бесполезную здесь осушительную канаву, уничтожили это птичье царство в какие-нибудь два-три года!

Ивану Рахно приходило несколько раз на ум засыпать эту канавку, но, видимо, он побаивался николаевских мужиков, доморощенных инженеров.

Только бы уничтожить канаву и болото будет опять торжествовать! – говаривал Рахно.

На утеху таганрогских охотников, малое болото долго еще существовало после осушения большого. Но в конце-концов над ним тоже стряслась беда. Берег, под которым оно находилось, стал застраиваться. Сначала появилась одна хата, потом две и пошло заселение берега. Мало-помалу начали спускаться по склону его огороды, и стали отвоевывать у болота почву, шаг за шагом, медленно, но настойчиво. Появились канавки, осушающие болото, и, видимо, дни его были сочтены. Что сталось с болотом за последние двадцать лет моего отсутствия в Таганроге – мне неизвестно, но вряд ли оно теперь существует, а если и сохранилось, то, конечно, в одной десятой мере того, что было.

Да, было время, веселое беззаботное время для меня, когда таганрогские болота служили ареною моих охотничьих подвигов. Никогда мне не забыть этих счастливых дней моей жизни! Позже, много лет спустя, мы с братом перенесли свои военные действия против бекасов на Петрушину косу, в собственное имение «Дмитриаду», к которому коса эта принадлежала. Здесь временами дичи было тоже очень много, пожалуй, не меньше, чем в описанных николаевских болотах, и охотиться было удобнее – посторонние охотники не мешали, да к тому же стреляли мы теперь несравненно лучше, чем раньше.

29 июня 1866 года впервые выступил я в качестве охотника на Николавском болоте, а 4 августа 1904 года сделал свой прощальный выстрел на берегу Волхова, убив им дупеля, и закончил этим выстрелом свое 42-летнее охотничье поприще.

Глава 6

По вопросом зоологии многое наблюдалось мною во время охот, но нельзя не признать, что охота очень отвлекала меня от энтомологии и заставляла делать упущения по коллекционированию.

Но я был тогда молод и юн душой, о будущем не думал и жил настоящим, которое было так хорошо, что я наслаждался им, имея материальную возможность исполнять свои желания и обладая при этом достаточной дозой свободы. Доверием матушки я пользовался полным. Мой наставник Дэш, когда мне исполнилось 16 лет, был уже скорее моим другом, чем руководителем. Сколько угодно лошадей стояло у нас в конюшне, все эти лошади были к моим услугам, и я во всякую минуту мог приказать запрячь тройку и укатить на охоту…

Если охота отвлекала меня в то время от коллекционирования, то она все больше и больше знакомила меня с природой, заставляла вдумываться в разные явления ее, приучала меня к необходимой для натуралиста наблюдательности. Я интересовался всякими явлениями природы и всякими феноменами не только на земле, но и небесными.

Сильное впечатление произвела на меня великолепная комета Донати, появившаяся, если я не ошибаюсь, в 1858 году. Благодаря ей, я заинтересовался всеми кометами и светилами вообще и забрасывал окружающих вопросами по астрономии. Это детское увлечение перешло во мне в привычку очень интересоваться всякими явлениями природы. Радости моей не было границ, когда я впервые увидел на море смерч. Позже наблюдал я смерчи еще несколько раз и все, что я мог найти в нашей библиотеке относящееся к этому явлению, я прочел с жадностью.

Сообщу вкратце об одном появлении смерчей, которое мне пришлось наблюдать. К сожалению, у меня нигде не написано ни года, ни дня, когда имело место это явление, помню только, что это было в середине лета. Погода стояла тяжелая, грозовая, удушливая, сильный «низовой» ветер быстро гнал низко нависшие свинцовые тучи. Мы – несколько человек – находились в это время на нашей террасе в Дмитриаде. Вдруг из-за туч стали спускаться на землю смерчи, или «рукава», как их зовет у нас народ. Рукава эти были короткие и толстые, и я насчитал их 12 на видимом с террасы пространстве моря. Под напором ветра смерчи шли к берегу «Петрушиной косы», достигнув которого, прерывались и, вися конусообразно, вершиною вниз или вытягивались тучей, или проходила в таком виде через степь. Очевидцы рассказывали, что некоторые из этих рукавов, дойдя до Миусского лимана, снова опускались здесь до воды, образуя новые смерчи на реке.

Все это было крайне интересно, но было немного жутко при мысли, что такой рукав может пройти через дом и причинить много бед.

Много лет спустя в начале 90-х годов, такой смерч налетел в нашем имении на громадную по длине клуню, крытую огромной низкой крышей, и всю крышу снесло и отбросило на далекое расстояние от стен. Части крыши были отнесены сажен на двадцать и более в сторону. Кто-то из людей, находившихся возле клуни, был поднят на воздух и отброшен на несколько аршин. Настигнутый смерчем не помнил, как и какой воздушный путь он совершил, но все кончилось для него благополучно – без членовредительства и без ушибов.

Второе, еще более необычное явление, которое мне пришлось наблюдать – был град столь замечательной величины, что о подобном граде я нигде не мог найти указаний, хотя искал их в разных физических географиях и тому подобных изданиях. Но, — увы! – и здесь я не могу указать ни года, ни точного дня, когда это случилось. Было это в начале 70-х годов и, помнится, в первых числах августа.

По случаю ремонта моего помещения я временно тогда жил в большом доме, в комнате соседней с большим залом, окна которого выходили на очень обширную террасу, которая в сущности служила крышей находившегося под ней большой прихожей нижнего этажа и была крыта листовым железом.

Было девять часов утра, и я спал, как вдруг был разбужен каким-то необычайным, громким шумом. Я вскочил и, надев туфли, выбежал в зал. Здесь шум был несравненно сильнее, и я понял, что это идет град. В окно было видно, как градины величиною с голубиное яйцо, сплошною стеной падали совершенно отвесно на железный пол террасы и отскакивали от него по крайней мере на аршин вверх. Тотчас же мое внимание привлекли большие градины величиной с блюдечко, падавшие в сравнительно меньшем числе и со страшным треском ударявшиеся о железо. Из окон было видно, что весь воздух полон градом, так что нельзя было различить соседних домов. Стук от града был неимоверно силен, и я видел несколько отдельных градин еще несравненно обльшей величины, чем те, которые показались мне с блюдечко, но таких градин было немного. Продолжался этот град минут пять, потом шум стал тише, вдруг усилился до неимоверности и как-то сразу прекратился. Из собранных потом справок от очевидцев было установлено, что самый сильный град прошел ближе к морю и морем. Ни молний, ни грому при этом не было, но накануне была гроза.

Самые большие, собранные на вышеупомянутой террасе градины имели от трех до четырех вершков в диаметре и весили от 2,5 до 2,75 фунтов. Но в других местах в этот день были найдены градины до пяти и до пяти с лишком фунтов! Несколько лошадей-драгилей были тяжело ранены в гавани, и там же пострадало несколько человек.

Молодой англичанин Бертольд Шмит, приехавший искать счастья в Таганрог, которое впоследствии и нашел, составив миллионное состояние, шел по улице, направляясь в контору Емес и К, когда пошел этот град. Шмит был в легком пальто и град стал причинять ему значительную боль, как вдруг большая градина ударила ему в голову так сильно, что он упал. По счастью, шляпа – котелок смягчила удар. И уже упавшего Шмита вторая градина, на этот раз огромная, угодила по спине. Он вскочил и в испуге пустился бежать до первого подъезда, под навесом которого и укрылся. А когда град прекратился, Шмит собрал более крупные градины и принес их в контору: одна из них оказалась в пять, а две чуть-чуть менее пяти фунтов!

Эти крупные градины, как и все подобные им, выпавшие в Таганроге в этот день, имели форму как бы репы, с более округленной одной стороной. Эта округленная сторона была не прозрачна и точно покрыта тонко – снежной твердой корой. Другая же поверхность была слабовыпуклая, почти плоская и вполне прозрачная. Здесь замечались очень ясные концентрические правильные круги, отделявшиеся один от другого непрозрачной беловатой прослойкой, как это бывает видно на концах леденцов, называемых «монпансье».

Края градин между прозрачной и непрозрачной поверхностями были довольно остры, так что невольно казалось, что будто какая-то градина есть половина круглой градины. Но нет, все они были одинакового строения и не одной не видел я, которая имела бы вогнутую прозрачную поверхность, могущую подойти к тем градинам, какие имелись налицо в виде дополнительной их части.

Градины из мелких, величиною со средний апельсин, имели такое же строение с ясными концентрическими кругами, и все градины были сильно мерзлые, несравненно плотнее обыкновенного льда, и положенные на тарелку, несколько самых крупных из них растаяли у нас в комнате лишь через 9-10 часов.

Еще одно редкое явление удалось мне дважды наблюдать в молодости. Один раз я видел его в слабой степени, а вторично – с необычайной ясностью. Дело происходило 5 июля в день матушкиного рождения и моих именин. По случаю семейного праздника, у нас в Дмитриаде собрались знакомые, как вдруг вечером разразилась сильнейшая гроза. После грозы, около полуночи, небо стало очищаться с юго-запада, и скоро засветила луна и появились звезды. Было приблизительно полнолуние. Когда небо очистилось также и над нами, а восточная половина его все еще была покрыта черной завесой удаляющихся туч, на этой последней, вдруг, появилась радуга и столь яркая, с таким же резко выделяющимися цветами ее, что подобной радуге по красоте среди дневных я не запомню. Картина была в высшей степени замечательная и навсегда запечатлелась в памяти, всех ее наблюдавших.

Весной 1867 года я сдал экзамены на аттестат зрелости в таганрогской гимназии. Помню, одновременно со мной держали экзамены некоторые лица, с которыми мне впоследствии приходилось встречаться. Был тут, между прочим, Нотович, будущий издатель газеты «Новости»; был сын нашего милейшего домашнего врача Денисенкин, Ив. Вас. Денисенко, нынешний председатель Новочеркасской судебной палаты. Нотович кончил экзамены одним из первых учеников. На экзаменах присутствовал попечитель одесского учебного округа князь Добижа. В один из дней экзаменов он обедал у нас и, помню, сделал мне какой-то комплимент по поводу моего экзамена по физике. В сущности, комплимента я не заслужил. Отвечал я « о звуке» и очень неважно, так как вообще красноречием никогда не отличался и всегда «искал словца». Мне было очень неловко, но, видимо, кн. Добижа и в самом деле думал, что я отвечал хорошо и я, конечно, оставил его в этом приятном заблуждении.

После экзаменов я подал прошение в Харьковский университет, куда и был принят, но вышло так, что брату Ахиллесу пришлось остаться в Московском университете еще на год, и я осенью перешел туда, чтобы прожить первый год на чужбине вместе с братом.

Екатерина II — генерал-аншефу, графу А.Г. Орлову-Чесменскому

Граф А.Г. Орлов-Чесменский

Императрица Екатерина Вторая.

«Божию милостию Мы Екатерина Вторая, Императрица и Самодержица Всероссийская и прочая, и прочая, и прочая Нашему генералу графу Орлову.

Всемилостивейше разсматривая поднесенное Нам от имени всех служащих при флоте под предводительством вашим греков, прошение майора Константина Георгия и капитана Стефана Мавромихали, находим, что утвержденная свидетельством вашим похвальная их к Нам и Отечеству Нашему служба учиняет достойными Нашего уважения, что и исполняем Мы силою сего, повелевая Вам не только всем тем, кои честь и славу победоносного Нашего оружия в минувшую войну подвигами своими утверждали, но и родственникам их, и словом всем благонамеренным объявить Высочайшим Нашим именем, что правосудие и природная Наша к общему добру склонность приемлет их под праведный свой покров, чиня всем оным в Отечестве Нашем прочное и полезнейше со всем семейством их пристанище, и что человеколюбивое Наше сердце не престанет никогда о благосостоянии и пользе единоверного общества сего печис, изъясняя на первый случай по помянутому прошению их Высочайшую нашу волю:

Если пожелают они основать селение свое в г. Керчи и Ениколе, то Мы, Всемилостивейше на то соизволяя, учиним свободный и вольный в тех местах порт.

В таком случае повелеваем вам не токмо тех, кои в войске Нашем служили со всем семейством их, но и всякого звания людей, которые объявят вам свое к тому желание, сколь велико число их будет, на иждивении Нашем и на Наших кораблях, со всеми возможными для них в пути выгодами в Отечество Наше отправить, и чтоб все оные соответственно Высочайшей Нашей воле в первом Российском порте приняты, и в назначенное им место препровождены были, то имеете вы о числе их благовременно уведомить нашего генерала Потемкина, которому на сей случай достаточно дано от нас повеление.

Здание храмов Божьих и всего домостроительства произведено будет из казны Нашей, так как и содержание крепости в надежном для жителей состоянии, не оставим мы препоручать тому начальнику или коменданту, который по Высочайшему избранию Нашему на сей случай определен и впредь определяем будет.

Что сходственно с прошением их не дозволено будет никому из иностран покупать земли в отведенной для сего общества части, как при крепостях Керчи и Ениколе, так и в Азовской губернии, но под сим именем иностранных не разуметь им Российскую нацию; и как те города принадлежат скипетру оной, то коменданту и гарнизону в них быть Российскому.

Прошение их в рассуждение податей, которыя обязуются, исключая одних военнослужащих, платить в казну Нашу со времени основания их по прошествии по происшествии тридцати лет, а те, кои получат земли в Азовской губернии спустя пятнадцать лет, и сто в отправлении правосудия повиноваться им общим той губернии установлениям, Мы Всемилостивейше приемля, апробуем.

Что принадлежит до установления из националов их войск и до всего того, что с основанием оных неразрывно быть следует, то во всем оном учинено будет прочное и выгодное для обоих сторон условие.

Прошение их о выборе той нации генерала со Всемилостивейшим от нас его в том чине утверждением, и об учреждении из собственных их офицеров для разбирательства ссор суда с подчинением оного начальнику провинции их, Мы Всемилостивейше апробуем.

Соизволяем и на то, чтоб учрежденныя из той нации войска ни в какия другие места вне пределов их, исключая одного военного времени, употребляемы не были.

Избрание для них Греческого Архиепископа, с посвящением Святейшего Нашего Синода и с произвождением ему из казны жалования апробуем.

Для наблюдения внутреннего благочиния и всякого звания торговых дел учредить магистрат из греческого их купечества способом избрания в оный судей чрез всякие три года, Всемилостивейше им дозволяем, которому состоять под аппелляциею губернии, а потому самому и в Высшей апелляции Нашего Сената, с тем однако-ж, что долженствуют они объявить, на каких именно законах решения они основывать будут.

Никто из поселян общества сего против собственного своего желания в войски Наши ни под каким видом принуждаем не будет, и каждый из них военнослужащий, по прошествии 5 лет, если сам пожелает, получит от оной увольнение, на место которых в тоже самое время наполнять полки из поселян, но сие не прежде учреждено быть может, как тогда, когда по числу всего оного селения определится число полков: в случае же непредвидимой нужды повинен каждый защищать оружием безопасность земли.

Для воспитания юношества и приуготовления оного к службе, учредится в селении их потребное на казенном иждивении военное училище, а для сохранения здоровья, как военнослужащих, так и всех тамошних поселян, казенный же госпиталь и аптека, с потребным числом медицинских служителей.

Увольнение города от постоев и содержания почты в мирное врем учинено будет, смотря по возможности и обстоятельствам.

Что до произвождения генералу их жалования и снабдении в военное время полков всем нужным в походе касается, то в оном сделано будет условие по учинении и нужного на сей случай исчисления.

Всякого звания, потребная для них военная аммуниция и снаряды как ныне, так и впредь, выдаваемы будут из казны Нашей.

Соизволяем Высочайше отправлять купечеству их при всех империи Нашей портах и городах взаимную с прочим российским купечеством торговлю, пользуясь всеми Всемилостивейше пожалованными от нас до ныне и впредь по временам жалуемыми привилегиями, так как и все природные Наши подданные тем пользуются, без всякого изъятия, и содержать оному на собственном своем иждивении купеческие корабли, не возбраняя притом и российскому купечеству приезжать с товарами в селения их.

Вывод в те селения землевладельцев не токмо из Греции, но из Булгарии, Молдавии и Валахии Всемилостивейше позволяем.

На равном с сими новыми поселянами основании, увольняем от податей на тридцать лет и всех тех греков, кои в будущее время выходя и поселяясь там, утвердят себя в верности службе Нашей присягою.

Установленную по происшествии тех льготных лет в казну Нашу подать повелеваем расположить не с числа душ, но с фамилий.

В подкрепление всех будущих в том селений чиновных в их домостроительствах и для споспешествования к пользе заводимой там торговли, иметь учрежден быть из казны Нашей банк, на равном основании со всеми прочими в государстве Нашем до ныне установленными.

И наконец приеля все оное общество и особливое Наше Матернее покровительство и милость, и сохраняя всегда в прямой цене оказанные оным в течение минувшей войны знаменитые опыты их к службе Нашей усердия и ревности, не оставим по природному Нашему правосудию без достойного всех и особо, по мере подъятых ими трудов награждения, поставляя в том всегдашнее Наше удовольствие.

К произведению-же всего вышеописанного именемнашим в действо, и к отправлению их всех на объявленном основании в Россию, по испытанной нами достохвальной вашей ревности, уполномачивая вас, пребыванием императорскою Нашею Милостию всегда благосклонны.

Дан в Москве, лета от рождества Христова 1775, марта 28 дня».

Тако Екатерина [подпись].

[РГИА, ф. 13, оп 1, д.487. лл. 13-17; ф. 383, оп. 29, 497, лл.11-14].

Публикуется по:

Пряхин Ю.Д. Ламброс Кацонис: личность, жизнь и деятельность, архивные документы«. Издательский дом «Петрополис», 2011.

Стр. 232–236.